За ужином по корпусу поползли слухи один страшнее другого: «семёновцев подвзорвали», «Семёновский полк уполовинили», «одна бомба под паровозом, другая – под офицерским вагоном», «рвануло, когда все на перрон вышли и курить разрешили», «сто человек в клочья», «нет, двести», «не, полтысячи и в госпиталях столько же»…

Кадеты почти ничего не ели, только знай себе крутили стрижеными головами.

Две Мишени появился уже перед самым отбоем. От него сильно пахло гарью, на плечах – солдатская гимнастёрка, прожжённая в трёх местах.

Госпожа Шульц, что так и исполняла обязанности начальника роты, поднялась навстречу со стула возле конторки дежурного.

– Ирина Ивановна, спасибо вам, идите…

– Нет, сударь Константин Сергеевич, это вы идите – переодеться, как надлежит подполковнику. – Госпожа Шульц строго поджала губы. – Кадеты вас ждут, однако обращаться к ним в таком виде решительно невозможно.

– Уже поздно, – попытался возражать Две Мишени, но Ирина Ивановна оставалась непреклонна.

– Нет-нет. Обратиться к роте должно по всей форме.

– Почему я только вас слушаю, милостивая государыня?

– Потому что я права, сударь мой Константин Сергеевич.

… – Господа кадеты!

Рота получила команду стоять вольно и пользовалась ею, как говорится, весьма расширительно – фланги загибались, концевые старались подобраться поближе к подполковнику Аристову, облачившемуся в свой всегдашний китель с орденскими планками.

– Господа кадеты, капитан Коссарт и капитан Ромашкевич остались на станции. Там – там сейчас весьма тяжело. Весь гарнизон на ногах. Очень много раненых… – Две Мишени машинально провёл ладонью по жёсткому ёжику полуседых волос. – Но, господа, вы – будущие офицеры, слуги Отечества и Престола, и негоже нам пугаться или оберегать вас от чего-то якобы неподходящего, – быстрый взгляд на строго смотревшую Ирину Ивановну, – поэтому слушайте, как всё было. Воинский эшелон гвардии Семёновского полка следовал с учений; как всегда, у нас была сделана остановка, государь, как повелось с прошлых лет, всегда самолично встречал гвардейцев на станции. Состав остановился, даны были команды «выходи», «вольно» и «оправиться». Нижним чинам разрешили курить. Офицеры частично вышли из штабного салон-вагона, частично оставались внутри. На соседних перронах было много гражданских, пассажиров. – Две Мишени на миг опустил голову, на щеках вспухли желваки. – В этот момент одна за другой сработали две бомбы, заложенные, надо понимать, в путевую насыпь. Одна – под локомотивом; от него не осталось вообще ничего. Другая – точно под штабным вагоном; разнесло в щепки. Бомбы оказались начинены ещё и чем-то зажигательным; во все стороны полетели горящие куски некоего материала, сейчас стараются собрать его остатки, если удастся. Начались пожары в пакгаузах; от взрывов рухнула крыша над пассажирским перроном.

Кадеты молчали; в тишине только скрипнул паркет под переступившим с ноги на ногу подполковником.

– Кроме чего-то зажигательного злоумышленники снабдили свои заряды также изрядным количеством мелких болтов, гвоздей, гаек и шайб. Всё это ударило по людям, словно картечь. Посекло очень…

Ирина Ивановна тяжело вздохнула и перекрестилась.

– Посекло очень многих! – возвысил голос Две Мишени. – Число погибших перевалило за две сотни, число раненых – более тысячи. Весьма велико число задавленных обвалившейся крышей. Среди них – женщины и дети… Но полковой командир, отправившийся в первые же минуты к начальнику станции, уцелел; он немедленно принял все меры для помощи получившим раны и увечья. Гвардейцы-семёновцы, несмотря на предательский удар в спину, не растерялись. Даже раненые бросились разбирать завалы, стараясь спасти невинно пострадавших. Старший возраст нашего корпуса помогал всем, чем мог. Тушили пожар, перевязывали и носили увечных. На вокзал прибыл и сам государь вместе с дворцовым конвоем гвардейских казаков; сейчас огонь усмирён, рухнувшие конструкции разобраны, все, кого могли спасти, – спасены. – Две Мишени сделал паузу. – Я воевал в Маньчжурии, господа кадеты, я участвовал в деблокаде Посольского квартала в 1901-м, но… никогда не думал, что увижу землю, покрытую убитыми и умирающими здесь, в пригороде столицы, в резиденции государя!..

– Кхм! Кхм!

– Да. Простите, госпожа Шульц. Так вот, кто устроил этот взрыв? Трусливые негодяи и убийцы, боящиеся выйти на открытый бой, бьющие исподтишка, не делающие различий между военными и гражданскими!.. Чего они хотят, спросите вы? Смуты, отвечу я! Гибели отечества нашего, гибели России! Цареубийства!

Кадеты замерли, боясь пошевелиться.

– Завтра его императорское величество издаст потребные указы. Смутьянам и убийцам не будет пощады. Государь может простить покушавшихся лично на него, но не тех, кто убивает ни в чём не повинных, случайно оказавшихся на месте взрыва. Вы же, господа кадеты, должны помнить, что тоже можете помочь. Отличной учёбой!..

– Кхм! Кхм! Кхм!

– Госпожа Шульц, честное слово, вы, кажется, простужены. Почему бы вам не отправиться к милейшему нашему доктору, Ивану Семёновичу? Микстура от кашля вам бы явно не помешала!

– Несомненно, господин подполковник. Не угодно ли будет вам сопроводить меня туда? Я должна вам кое-что сказать. В частном порядке, если позволите.

Федя увидел, как подбородок Двух Мишеней слегка вздёрнулся.

– Разумеется, сударыня. Сразу после отбоя.

Двое быстро шли пустыми коридорами корпуса. Стучали по паркетам каблуки и каблучки – вместе.

– Милостивая государыня, потрудитесь, пожалуйста, объяснить…

– Вы, дорогой Константин Сергеевич, напрочь испортили превосходную в иных отношениях речь пассажем про «отличную учёбу».

– Как это «испортил»?!

– Да вот так и испортили. Это же мальчишки! Им подавай страшные приключения и ужасные опасности! Они даже в смерть не верят! Вы им рассказываете о страшных жертвах, о терроре, о том, что Россия наша нуждается в защите, – и они ждут от вас слов, как они на самом деле могут помочь! Ну, не знаю, дежурить на станциях и переездах, осматривать заброшенные строения, подвалы, склады, чердаки, ходить дозором вдоль путей – а вы им про какую-то учёбу!

Жёстко стучат каблуки офицерских сапог, подбитые железом. Торопливо, но и уверенно отвечают им аккуратные, неотстающие каблучки женских ботиков.

– Вы считаете, что не стоило говорить?

– Считаю?! Считаю! Уверена! Не сомневаюсь!

– Ирина Ивановна, вы всегда утверждали…

– Утверждала и буду утверждать, что отличная учёба, уважаемый Константин Сергеевич, крайне важна. Но вот дело мальчишкам надо было дать. То, которое по силам. Просто удивительно, что вы, с вашим-то опытом…

– Кхм!

– Что, и вы простужены? Ничего не поделаешь, пойдёмте к милейшему нашему эскулапу вместе. За микстурой.

Глава IV

3 сентября 1908 года, Гатчино

Конечно, в городе поднялся ужасный переполох.

Конечно, в корпус кинулись родители, кто жил поблизости или в столице, – но Гатчино объявили на осадном положении, поезда шли в обход, по Варшавской ветке, и не останавливались. Канцелярия без устали телефонировала и телеграфировала всем и вся, что никто из кадет не пострадал, все в наличии, увечных нет.

Кадетам также сообщали, что родные их живы и здоровы – но, увы, так повезло не всем.

На следующее утро за завтраком разнеслась весть, что у троих кадет из старших рот погибли близкие – Федя видел, как юноши, бледные и шатающиеся, садились в извозчичьи пролётки, а офицеры объясняли мрачным кучерам, куда ехать.

После завтрака вместо занятий объявили общий сбор.

Вышли те самые высочайшие указы.

Кадеты собирались притихшие, молчаливые; один лишь Ниткин исхитрился каким-то образом упросить дежурного фельдфебеля на входе дать ему просмотреть свежие газеты. Обратно в роту он прибежал с круглыми глазами.