Слово это, «фронда», Фёдор только что вычитал в романе «Двадцать лет спустя» и очень этим гордился.

– Что же не представите вы меня супруге вашей? – с лёгким холодком сказал папа.

Капитан снова дёрнул лицом, изобразив подобие улыбки.

Супруга и дочь были представлены. На папу жена Павла Николаевича смотрела робко, дочка же – с непонятной Фёдору сердитостью и льдом в глазах. Мальчишка, оказавшийся Константином, старательно попытался представиться господину полковнику по всей форме, но получилось это у него ужасно. Заэкал, замекал, сбился на солдатское «благородие», и то неправильное, потому что полковника полагалось именовать «ваше высокоблагородие».

Папа, конечно, сделал вид, что ничего не заметил.

– Не ждите нас, господин полковник… то есть Алексей Евлампьевич, – усмехнулся хромой капитан. – Нога у меня пошаливает, видать, япошкам предалась, плохо команды слушает!..

– Ничего, Павел Николаевич, – спокойно сказал папа. – Нам не к спеху. Сдача вещей в цейхгауз только через час, а построение и вовсе через два. Некуда торопиться.

Жена капитана, Мария Владиславовна, смотрела на папу совсем странно, прикусив губу. Фёдору стало не по себе, как обычно случалось, если мама или кто-то из сестёр собирался плакать. Дочка, Софья, предостерегающе положила матери руку на локоть, но та лишь досадливо дёрнула плечом.

– Милостивый государь Алексей Евлампьевич… я знаю, вы с Павлом были в одном полку…

– Мария! – хрипло зарычал капитан. – Прошу простить, господин полковник.

– А что «Мария»? – вдруг не послушалась жена. – Что «Мария»?! Сколько прошений мы уже написали, а?! Сколько?!

У папы на скулах напряглись желваки.

– Я буду счастлив помочь, сударыня. Чем…

– У вас «орёл» академии Генштаба. – Мария Владиславовна явила изрядное знание отличительных армейских знаков. – Павел говорил, вас из штаба Туркестанских стрелков вскоре на бригаду поставят. Не могли бы вы… – На щеках её играли красные пятна, она говорила быстро, взахлёб, очевидно страшно стыдясь.

Фёдор тоже готов был провалиться сквозь землю, как и сын капитана, тощий Константин. Они обменялись всего лишь парой взглядов, и стало ясно, что проваливаться они готовы немедленно и вместе.

– Мария! – рявкнул капитан так жутко, что та осеклась. – Совсем забыла всё, да? Господин полковник награды за позорную войну носит, не стесняется. И за тот бой, где я… где мне… – В горле у него заклокотало, рука судорожно ткнула в красные нашивки, единственные, нарушавшие идеальную белизну кителя.

– Успокойтесь, капитан, – уже совершенно ледяным тоном сказал папа. – Здесь женщины и дети. Прекратите, прошу вас. Если вам угодно поговорить со мной… я всегда к вашим услугам.

– Мои жена и дети, – хрипло проговорил Павел Николаевич, – обо всём осведомлены. Мне стыдиться нечего. Я счёл неуместным скрывать от них обстоятельства моего самого тяжёлого ранения, закрывшего мне… отрезавшего от меня… А вот вы, господин полковник, от вашего сына эту историю, похоже, утаили-с, да-с, утаили-с… Не рассказали, наверное, как я, командир первого батальона в вашем полку, выполнял ваш приказ?..

Обмирая, Фёдор взглянул на папу – тот стоял совершенно белый, и на щеках его играли желваки.

– Капитан Нифонтов, – проговорил он наконец, – что и как я рассказываю своим детям – это моё дело. Впрочем, поскольку наши сыновья будут учиться в одном корпусе… будьте уверены, я расскажу всё Фёдору. А потом – точнее, сперва, как я понимаю, – ваш Константин изложит… иную версию. Что же до меня, то я буду счастлив помочь сослуживцу и ветерану, в решающий момент боя выполнившему приказ, несмотря ни на что. Честь имею, капитан. Честь имею, сударыня, Мария Владиславовна. Честь имею, mademoiselle София. Желаю успеха вам в корпусе, кадет Нифонтов. Идём, Фёдор. Поспешим.

Они поспешили, да так, что Фёдору пришлось совсем туго. Папа шагал, не поворачивая головы и не оглядываясь; вот зачем-то принялся на ходу стягивать парадные белые перчатки…

– Папа?! – осторожно воззвал Фёдор. Именно воззвал, но притом именно что осторожно.

– Ѳеодоръ Алексѣевичъ, – вновь тем же самым голосом, что и перед отъездом, отрезал папа, – я вам всё расскажу. Не сомневайтесь. Просто сейчас у нас нет времени, история длинная и непростая. Но я вам её расскажу; и даже покажу на картах, потому что иначе, представьте себе, понять будет трудновато. Что же до бедняги-капитана… Он обижен, очень обижен, Федя.

– На вас, папа?

– И на меня, и на дивизионное начальство, и даже на государя. Капитан Нифонтов обижен на всех, и ему от этого очень плохо, только он сам этого не понимает. – Папа вздохнул.

Фёдор не очень понял. Как это «на всех обижен», «ему плохо», а сам при этом «не понимает»? Когда Фёдору было плохо и обидно, он понимал всё наираспрекраснейшим образом.

– Думаю, с Нифонтовым-младшим вы поладите, – вдруг сказал отец. – Не спорь с ним, если он будет… ругать меня, скажем. Он просто повторит то, что ему внушили. Человеку, Ѳеодоръ, легче живётся, когда он может кого-то обвинить в своих несчастьях. Иногда это верно, иногда есть какой-нибудь злодей, жадный ростовщик, нечестный купец, себялюбивый начальник… А иногда и нет. Нет, и всё, а человек ищет, ищет, несмотря ни на что. Понимаешь меня, сын?

Папа смешивал «ты» и «вы», а это значило, что он сам растерян.

– Понимаю, пап. У нас в прошлом году в классе был Мишка Вечеровский, так Феогност Феогностович у него спросит, бывало: «Ну что, ученик Вечеровский, не угодно ли вам будет поведать классу, э-э-э, в чём заключалась суть борьбы гвельфов с гибеллинами?» [29] , а Мишка только глаза закатит и жалобно так: «Я не виноват, господин старший учитель, в отпуску был, а дома мне учиться не дают! Это они во всём виноваты!..» – и такую историю, пап, завернёт, что диву даёшься!.. Феогност Феогностович как-то слушал, слушал, а потом и говорит: «За художественную силу воображения ставлю вам, Вечеровский, «удовлетворительно». Потому как, папа, там и призраки были, и священник, который их изгонять явился, и…

Папа улыбнулся, но одними губами, глаза оставались грустные. Наверное, подумал Фёдор, ему жалко этого капитана Нифонтова, который на всех обижен. Толстый Мишка Вечеровский был смешной, а вот капитан – какой-то жутковатый, и Фёдор сам не знал, от чего шла эта жуть.

– Я тебе всё расскажу, – повторил папа. – В твоё первое же увольнение. Обещаю. А теперь смотри, мы уже почти дошли.

Липовая аллея вливалась в обширный плац перед бело-лимонным фасадом главного корпуса. Плац, против ожиданий Фёдора, оказался не пыльным и не грязным, его покрывал новомодный асфальт с начерченными на нём белыми и красными квадратами для построений. Справа и слева плац упирался в высоченные живые изгороди, за которыми, знал будущий кадет Солонов, начинался парк с искусственными прудами, плотинами и каналами.

Сейчас плац кипел. Кадеты и их родители покрыли его весь разноцветной толпой; шляпки женщин, белые и тёмно-синие кители офицеров, чёрные мундиры гражданских чинов, партикулярные платья обывателей.

На широченной лестнице серого камня уже стоял оркестр из старших воспитанников в парадной форме с золотыми галунами, рядом с ними – группа офицеров самого корпуса. Папа наклонился к Фёдору, быстро называя их по именам и чинам.

Чуть в стороне от остальных, на ступенях, стоял высокий худощавый подполковник, с острым лицом и впалыми щеками. Вот он на мгновение снял фуражку, открылись короткие густые волосы, наполовину седые, они стояли плотным ёжиком. Как и прочие офицеры, он носил белый парадный китель, форменную фуражку, ордена на груди, однако Фёдор, не отрываясь, глядел на его левую щёку.

– Папа… пап, что это? – прошептал он. – Кто это?

– А, ты заметил, – кивнул папа. – Подполковник Аристов, более известный, однако, по прозвищу Две Мишени.

– Д-две м-мишени?

– Да. Ты разве не заметил? У него ж мишени на обеих щеках вытатуированы.