От Ильи Андреевича Фёдор ушёл в самом мрачном расположении духа. Следить за сестрой ему теперь, после всего случившегося, совершенно не улыбалось.

…С Лёвкой Бобровским он столкнулся, когда его первый раз выпустили из госпитальной палаты. «Ле-эв» торчал на лестничной площадке, где ему явно быть не требовалось, очевидно поджидая его, Фёдора.

И точно.

– Слон! Слон, здорово! – искренне обрадовался Лёва.

– Здорово, Бобёр, – в тон ответил Федя. – Ты чего здесь?..

– Тебя ждал, – не стал вилять Бобровский. – Спросить хотел.

– Ну так спрашивай, не тяни!

– Спрошу. Но ты сам-то как? Как плечо?.. – Лев соблюдал вежливость.

Федя ответил. Бобровский старательно выслушал, кивая, однако видно было, что занимает его совсем иное.

– Слушай, Слон. А ты не знаешь, что с Нифонтовым могло случиться? – наконец выпалил он.

– С Костькой-то? А что с ним случилось? И мне-то откуда знать, Бобёр? Я ж тут валяюсь!

– Ну-у, – несколько смешался Бобровский, – ты ж с ним был, когда… в общем, когда всё случилось. Нас-то вывели, а вы там оставались! В потерне!

– Так и чего?

– Да он какой-то сам не свой с той поры, – нехотя признался Лёвка. – Как подменили. Я сперва подумал – это вас там так приложило, однако ж на Ниткина поглядел – Нитка как Нитка, такой же заучка, как и был. А вот Костька… на себя не похож. Спросишь о чём – огрызается, ходит, всё бормочет чего-то, ничего не хочет, а когда отвечает – так невпопад. Того и гляди испытания завалит!

Фёдор развёл руками и весь последующий допрос только и отвечал, что ничего с ними особенного не случилось, сидели взаперти, а пулю он поймал, когда они все неудачно выскочили в потерну.

– Вот и ты – Слон как Слон, – разочарованно заключил Бобровский. – Ничего с тобой не стряслось – и это с пулей-то! А Костька… – Он только рукой махнул. – И не говорит ничего, молчит. А друг ведь как-никак.

«Друг»… это от Лёвки слышать было непривычно. И Фёдор всей душой хотел бы помочь, но… всё равно сказать он ничего не мог. Пришлось отговариваться какой-то ерундой, и Лев ушёл, крайне раздосадованный.

Однако декабрь стремительно истаивал, и погода, как назло, стояла самая что ни есть рождественская. Мама прислала письмо, говорила, как они все ждут его каникул, что Варвара Аполлоновна собирается устроить маскарад, где соберётся всё общество Гатчино, что Феофил Феофилович, хозяин оружейной лавки, с трудом отбившийся от погромщиков, собирался, несмотря ни на что, открыться и намекал, что у него якобы «что-то есть» для него, Фёдора.

Подходили и испытания. Зашёл Константин Сергеевич, осведомился – в состоянии ли кадет Солонов их держать? Быть может, отодвинуть их на время после каникул? Звучало это донельзя соблазнительно, однако как радоваться праздникам, когда над тобой, словно нож гильотины, висят испытания? Нет уж, лучше сделать всё сейчас и сразу!..

– Никак нет, господин подполковник! – чётко, по-уставному доложил Федя. – Я буду готов!

– И хорошо, – улыбнулся Две Мишени. И полушёпотом добавил: – Я бы тоже проходил сейчас, а не откладывал.

Так Фёдор и оказался в классной комнате со всем первым отделением седьмой роты, усердно скрипя пером, пока госпожа Шульц, нарядная, в идеально белой блузе и столь же идеально чёрной юбке в пол, чётким голосом диктовала своим кадетам отрывок из «Пугачёвского бунта» Пушкина; строчка за строчкой ложились на листы разлинованной бумаги, и каждый лист украшала гордая печать корпуса – медведи словно бы подмигивали Фёдору ободрительно.

Следующим испытанием была математика, и тут уже пришлось попотеть: кроме двух задач требовалось выйти к доске и доказать теорему. Федя даже ухитрился подсказать бедолаге Воротникову, мучившемуся с «пифагоровыми штанами».

В общем, всё шло хорошо, настолько хорошо, что всё приключившееся с ним, Фёдором Солоновым, и остальными, начинало казаться сном, сказкой, удивительной выдумкой.

Но зарастающая рана в плече была настоящей.

Но торопливо набросанные чертежи в записной книжке Пети Ниткина были настоящими. Но Две Мишени уже встречается с оружейником Фёдоровым – нет, никому ничего не приснилось. Всё случившееся с ними случилось на самом деле. И при этом случилось ещё много такого, что они не помнят. Вот совсем. И профессор об этом ничего не упоминал…

Бывает, говорят: в тебя словно вонзается что-то, как заноза, сидит, не давая покоя. Раньше Фёдор этого не понимал; теперь понял, как только эта незримая заноза дошла и до его сердца.

Ему не видать покоя до той самой поры, пока он не узнает всё до конца.

Взгляд вперёд – 4

27–28 октября 1914 года, Петербург

Осенью ночь наступает быстро, напрыгивает, словно тварь из засады. Мрак точно стекает с высот, с вершин холмов и деревьев, заполняет низины, и только золотые кресты на церковных куполах горят последним светом заката.

Бронепоезд пробирался по дудергофской ветке, что вела через Красное Село к развилке у Лигово и дальше, к Балтийскому вокзалу. Канонада была уже хорошо слышна, орудия гремели к северо-западу, у Петергофа и Стрельны. Там ещё держались верные части, но вот к востоку царила мёртвая тишина.

Кадет-вице-фельдфебель Фёдор Солонов, с верной винтовкой (оптический прицел тщательно укрыт кожаным чехлом и плотно замотан), несмотря на пронзающий ветер с залива, не уходил с передней площадки головного броневагона. За спиной его сыпал злыми искрами в низкое серое небо сердитый паровоз; следом за ними двигался эшелон с кадетами. Младшие роты остались в Дудергофе и при них – часть грузовиков да немногочисленные офицеры.

Корпус словно остался совершенно один. Кто-то ещё сражался, но Феде они сейчас казались бесплотными призраками. Казалось, даже отправь туда конных делегатов, они вернутся ни с чем, просто никого не встретят, а сами звуки выстрелов – непонятный мираж, невесть откуда спустившийся на балтийские берега.

Но нет; Фёдор слишком хорошо знал, что там, в туманной дали, нагло выпятив бронированные борта прямо под позорно молчащие жерла береговых батарей, и «Красной Горки», и «Серой Лошади», и кронштадтских фортов, стоят уродливые серые утюги германских линкоров: новейшие «Гельголанд» и «Ольденбург», чуть постарше, но почти столь же грозные «Нассау» и «Позен», а с ними старички-броненосцы «Брауншвейг», «Эльзас», «Лотринген» и «Гессен». А ещё – крейсера, миноносцы и, самое главное, транспорты. Транспорты, доставившие сюда пехоту в коротких шинелях мышино-серого цвета.

Тьма сгущалась, однако что справа, что слева от железнодорожного полотна не видно было ни единого огонька, словно не только отключилось электрическое освещение, но народ страшился зажечь даже свечи с керосинками.

Прошли станцию Горелово. Пустота, фонари не горят, вокзал покинут. Забастовщики, если тут и имелись, себя не выказали.

Две Мишени велел на всякий случай заготовить всяких революционных лозунгов, намалевав их на первых попавшихся холстинах; но пока дорогу бронепоезду никто не преградил. Обыватель попрятался; с наступлением ночи должен был утихнуть бой и у побережья. Впрочем, какой смысл там сражаться, если враг уже давно обошёл оборонявшихся, наступая на столицу через Гатчино с Царским Селом?

И самое главное – что в самой столице? Что там защищать и кого? Какой пункт? Во что вцепляться зубами и стоять до последней крайности? Где старшие роты, где начальник корпуса? Как их искать в огромном городе, охваченном анархией?

Константин Сергеевич должен знать, не может не знать, убеждал себя Фёдор. Иначе и быть не может!

– Кадет Солонов, – раздалось сзади, и Федя едва не подпрыгнул. Вот и говори после этого, что медиумов не бывает!..

Две Мишени тоже вышел на узкий решётчатый парапет, опоясывавший носовую орудийную башню броневагона.

– Что ты здесь делаешь, Федя? – совсем невоенным тоном осведомился наставник.