— И очень плохо, что не имеется, кстати, — с ледяным спокойствием сказал Штокштейн. — Громадное большинство наших последних успехов связаны именно с грамотными действиями соответствующим образом мотивированных военспецов.

— Каким же образом они «мотивированы», товарищ Штокшейн? И, кстати, как вас по отчеству?

— Иоганнович, — холодно ответил тот. — Мы из немцев, как и вы, товарищ Шульц, как я понимаю. А как военспецы мотивированы… многие служат за паёк, другой работы им не предоставляется. У иных же семьи в заложниках. Не у всех, конечно. Но у известного числа. Угроза, как известно, зачастую сильнее её осуществления. Все знают, что их родные и близкие могут оказаться… там же, где уже оказались другие. Действует, поверьте, очень хорошо.

Наступило молчание.

— Для исполнения полученных директив, — очень официально продолжил Штокштейн, — вам необходимо выделить мне в подчинение взвод толковых бойцов. Политически грамотных, не подверженных колебаниям.

— Хорошо, — Жадов не смотрел в глаза собеседнику, только на его рукав, где красовалась одинокая красная звезда.

— Что ж вы на мои знаки различия так глядите, товарищ начдив? — усмехнулся Эммануил Иоганнович. — Небось спросить хотите, отчего я звезду не спорол, как иные мои не слишком твёрдые в убеждениях товарищи?

— Нет. Ничего спрашивать не хочу, — отрезал Жадов, однако Штокштейн его словно не слышал:

— Да, беляки зверствуют, комиссаров в плен не берут, или убивают на месте, или замучивают. Вот вы, товарищ Апфельберг, кстати, вы свою-то звёздочку не спороли? На месте, нет?..

Яша оскорблённо потряс левой рукой: комиссарская звезда красовалась, где положено.

— И не надо меня в трусости тут обвинять с порога! — бросил он негодующе.

Штокштейн пожал плечами.

— Иные мне объясняли, что главное, мол, дело делать и убеждённость в сознании иметь, а знаки различия, дескать, «нас выдают» и «врагу работу облегчают». А я так скажу — бойцы видеть должны, что мы, настоящие большевики, ни мук, ни смерти от рук белой сволочи не боимся. Тогда и вера нашим словам будет. А вот вы, товарищ Жадов, вы-то звезду не носите, как я погляжу…

— А я никогда «комиссаром» в этом смысле и не был, — покраснел Жадов. — Я батальоном командовал. Название должности такое было, да. Но и только. Я и звезду-то никогда не получал!

— Я могу поделиться, — усмехнулся Штокштейн. — Как удачно, что у меня с собой запас!

— Прекратите, Шток-как вас там! — вдруг вышел из себя Яша. — Прекратите эти дурацкие провокации! Вы ещё предложите каждому бойцу на себя звезду нацепить! Так она у них и так есть, на фуражке или на шапке! Все мы тут — комиссары! Все — большевики! Все за народное счастье бьёмся, себя не жалея!

— Вот особенно вы в «Вене» себя не жалели, товарищ Апфельберг…

И тут Яша, интеллигентнейший и образованнейший Яков Апфельберг, окончивший с золотой медалью Царскосельскую Императорскую мужскую Николаевскую гимназию, ту самую, где директорствовал Иннокентий Анненский, где учился Гумилев — Яша вдруг сгрёб Штокштейна за грудки, рванул на себя с такой силой, что едва не опрокинул на пол.

— Ты сюда зачем явился? Крамолу искать?! Контру выводить?! Шпионов белых ищи, поц! Или решил, что управы на тебя нет?!

Штокштейн попытался вырваться, но куда там! Яша прижал его с силой поистине шлемоблещущего Гектора.

— Довольно, товарищи, — вдруг холодно сказала Ирина Ивановна. — Товарищ Апфельберг прав — все мы тут комиссары, все большевики и все за народное счастье боремся. И товарищ Штокштейн тоже прав — шпионы и саботажники нам тут не нужны. Давайте каждый будет своё дело делать, а не жертвенностью меряться. Du bist kein Mädchen mit Nervenzusammenbruch, oder [130] , Эммануил Иоганнович?

Яша нехотя отпустил Штокштейна. Тот фыркнул, одернул китель.

— Нервы, товарищ Апфельберг, лечить надо. Могу посоветовать и в Петербурге, и в Москве хороших врачей…

— На основании собственного опыта? — прошипел Яша.

— Хватит! — Жадов стукнул кулаком по столу. — Взвода я вам, товарищ Штокштейн, не дам. Вся дивизия чуть больше трёх тысяч штыков, каждый боец на счету. Шпионов приехали искать? — вот и ищите. А воевать нам не мешайте. Хватило дураков, что на ровном месте казачий мятеж устроили… [131] .

Ирина Ивановна чувствительно пнула Жадова под столом.

— Казачество является контрреволюционным сословием, — невозмутимо заявил Штокштайн, — и в качесте такового должно быть ликвидировано.

— Да у нас полно казаков, хорошо сражаются, храбро!

— Это пока «кадеты» с «золотопогонниками» по их землям шастают, — возразил особист. — Тут казаки нам готовы помочь. Но что потом-то? Что они хотят, казачки эти, вы знаете, нет?

— Как все люди, — не уступал Жадов. — Мира. Счастья. Свободы. Достатка. Чтобы землю свою пахать, детей растить.

— А! Вот тут-то собака и зарыта, дорогой начдив-15. Что такое «своя земля»?

— Как это? — опешил комиссар. — Своя земля — это своя земля! Вековая мечта крестьянская! На своей земле, на себя работать, а не на барина!

— А товарищ Ленин нас учит, что крестьянская среда — мелкобуржуазна и постоянно будет из себя выделять буржуазию среднюю, а потом — и крупную. Сперва — миллионы, десятки миллионов мелких хозяйчиков, потом сотни тысяч средних… а потом появятся и крупные. Дай крестьянину распоряжаться землёй, покупать и продавать — глазом не успеем моргнуть, как увидим новых помещиков, кто землю у бедного соседа скупит.

— Товарищ Ленин несколько не так об этом пишет… — горячо запротестовал Жадов, однако Штокштейн лишь отмахнулся.

— Я знаю. Не надо приводить цитаты. Но диалектически — я прав. Свойство капитала — непрерывно стремиться к самоувеличению, любой ценой и безо всякой цели. Мелкие хозяйчики неизбежно разделятся. Кто-то разбогатеет, кто-то разорится. Разбогатевшие захватят земли обедневших, а их самих превратят в батраков.

— Так и что ж тогда?

— Вы не читали труды Владимира Ильича о кооперации?

— Кооперация — это хорошо, — вступила Ирина Ивановна. — Но она и так есть. И при царском режиме. Мелкие хозяйчики, как вы выразились, товарищ Штокштейн, объединялись — по самым разным направлениям…

— Это не настоящая кооперация. Настоящая — это когда никакой частной земли, никакого лоскутья наделов, а большие поля, обрабатываемые коллективно, сообща! И не лошадьми, а мощными тракторами! Слыхали о таких?

— Слыхали, слыхали, — отмахнулся Жадов. — Только я вот смекаю, что первое дело — это люди. А трактора — уже потом.

— Аполитично рассуждаете, товарищ начдив! Аполитично!

— Неважно, как рассуждаю. А только учти, Штокштейн, я тебе тут хватать кого ни попадя не дам. И можешь на меня жаловаться, хоть самому Льву Давидовичу. Или Владимиру Ильичу.

Несколько мгновений Штокштейн глядел на Жадова не мигая, словно неживой.

— Глуп ты, как я погляжу, — сказал он наконец, даже с оттенком некоей жалости. — На Льва Давидовича тут хвост задрал, а того не понимаешь, что одного слова товарища Троцкого хватит, чтобы тебя враз — и к стенке. И тебя, и всю твою дивизию.

Глава VIII.3

— К стенке — это да, это у нас умеют, — не испугался Жадов. — Вот как с беляками управимся, тогда и разбираться со мной станешь. А пока что делом своим займись, шпионов лови. Но и только.

Штокштейн поднялся, пожал плечами.

— Глуп ты, — повторил он, словно надеясь, что на сей раз Жадов-таки потеряет терпение, но тот и бровью не повёл. Яша Апфельберг — тот весь кипел и мало что не подпрыгивал, Ирина Ивановна сидела бледная, как снег, и неподвижная, как снежная же статуя, пряча руки под столом. Особист на прощание фыркнул, хмыкнул, накинул шинель и пошёл прочь из избы, не сказав более ни слова.

Трудно даже измыслить для солдата что-то хуже и злее отступления. Уходишь, оставляешь врагу своё, кровное, или, во всяком случае, то, что считаешь таковым. Но ещё, как оказалось, тяжелее сидеть в обороне, и каждый день узнавать, что соседи справа или слева хоть и немного, но подались назад, а потом ещё и ещё, и вдруг оказывается, что твой отряд, не отступивший ни на шаг — в полукольце, и начальство велит отступать; и вот ожидание этого проклятого приказа, как понял Федор, куда хуже самого отступления.