— А объясняют как? На тебя не думают?

Сестра покачала головой.

— Нет, совсем наоборот. Очень советуют мне тоже уезжать. Бросить гимназию, экзамены, всё бросить и бежать.

— Ну, а с объяснениями?

— Ох, братец, не понимают они ничего. Измену, конечно, начали искать, не без того, но пока возобладала идея, что после зимнего мятежа все подземные галереи патрулировались. В общем, только ещё больше друг друга запугивают. Я такого уже наслушалась… что объявились страшные черносотенцы, которые ходят и людей убивают. Что ждал в подземелье отряд из полусотни человек. Что приехали жуткие абреки, кои на клинке поклялись государю извести крамолу под корень. Я, каюсь, тоже прибавила. Сказала, мол, от отца слышала, что якобы кавказский конвой куда-то отлучался как раз в тот день и никто не знает, почему да отчего.

— Пугаешь их… — ухмыльнулся Федя.

— Да они уже сами от каждого шороха вздрагивают. Никого в Питере не осталось, все разбежались.

— А ты? Что же ты теперь делать станешь?

— Я? Ну, я как «дочь полковника» вне всяких подозрений, мне тут оставили кое-что. К сожалению, далеко не самое важное. Сколько-то низовых агитаторов на заводах, сколько-то актива среди студентов Политехнического и Техноложки. Мелочь, если честно. Связи в армии и, самое важное, в гвардии они мне, конечно, не раскрыли.

— Встало всё… теперь только из-за границы главарей выковыривать… да и выковыряешь ли?

Вера огорчённо покачала головой.

— Не выковыряешь; они хорошо попрячутся теперь.

И вот тут впервые Федя подумал, что, быть может, Две Мишени впервые в жизни по-настоящему ошибся. Враг понёс потери, но не разгромлен. Его заправилы ускользнули, они предупреждены и будут теперь скрываться. Они выждут и дождутся. Обязательно дождутся, как дождались те, в другом потоке. Годами, десятилетиями они околачивались по эмиграциям, существуя невесть на какие деньги — а потом вернулись, и…

И всё у них получилось. За ничтожный срок кучка заговорщиков подчинила себе огромную страну, одержала победу в гражданской войне (правда, тотчас же проиграв в войне национальной — с отделившейся Польшей; польский пролетариат, оказывается, и слыхом не слыхивал ни о какой «международной солидарности трудящихся», а дружно пел «Hej, kto Polak, na bagnety!» или «Marsz, marsz, Dąbrowski, // Z ziemi włoskiej do Polski» да поднимал на упомянутые bagnety своих русских «братьев по классу».

И вот теперь они вновь в изгнании. Изгнаны, но живы. И живых их идеи. И найдутся, непременно найдутся те, кто этим идеям поверит, кто будет убивать во имя их и умирать за них.

И колесо закрутится вновь.

И это означало, что им, александровским кадетам, вновь придётся браться за это «сыскное дело», но где и когда — кто знает?

Конечно, Юлька с Игорьком страшно расстроились, что такое приключение прошло без них. Расстроились, несмотря на объяснения Ирины Ивановны, что их бы всё равно не взяли на линию огня, несмотря ни на что. Пока что вот Константину Сергеевичу пришлось срочно отправляться с лагеря, гости из Ленинграда 1972 года остались с госпожой Шульц и Матреной.

Как-то враз стало и пусто, и грустно.

Вера Солонова больше не получала никаких заданий, эс-деки разбежались и попрятались кто куда. Делать стало решительно нечего.

Кадет отпускали в увольнения, но в Гатчино они, само собой, не возвращались. И Ирина Ивановна, поглядев приунывших ребят, решила воспользоваться привилениями наставницы — отправилась в лагеря вместе с Игорьком и Юлькой. Набрали гостинцев с собой; вечер выдался просто волшебный, белые ночи ещё не успели отойти, козодои носились над головами, радостно поквакивали лягушки, пахло цветами, свежескошенным сеном, и вообще — Юльке казалось, что никогда ещё в жизни у неё не было такого прекрасного вечера.

Добрались до лагерей, до длинных одноэтажных бараков. Однако стоило присмотреться, и становилось ясно, что никакие это не «бараки» — окна украшены прихотливыми резными наличниками, крыльцо с балясинами, дорожки аккуратно посыпаны песков и от зелёной травы их отделяют низкие ограды из березовых чурбачков. Походило это всё скорее на пионерский лагерь, чем на воинские казармы.

Ирину Ивановну и её «родню» встретили любезно, отвели гостевую комнату, солдаты-старослужащие сноровисто доставили самовар.

Подоспели Федо с Петей, не заставил себя ждать Константин Сергеевич.

Сели пить чай.

Петя Ниткин за обе щёки уплетал привезённые лакомства.

И беседа только успела завязаться, как Юлька Маслакова вдруг поднялась, и глаза у неё сделались словно чайные блюдца.

…Это было словно порыв холодного ветра из распахнувшейся двери. Или нет, словно она, Юлька, голыми ногами ступила в холодный и быстрый поток, на скользкие камни, и требовалась немалая ловкость, чтобы устоять.

Она поняла всё разом и сразу. И знала, что нужно делать.

Схватила Игорька за руку, вцепилась крепко-крепко.

Сейчас она точно знала, что то самое течение нагнало их наконец, подхватило и готово нести дальше; и только от неё, Юльки, зависит теперь, чтобы они попали именно домой, а не куда-то ещё.

— Нам пора, — вырвалось у неё совершенно чужим, отчего-то срывающимся голосом. — Уносит… дело сделали… пора…

Все так и замерли. Кроме подскочившего и бросившегося к ней Федора Солонова.

И именно Фёдору Солонову она посмотрела прямо в глаза, именно ему она сказала:

— Я приду.

Комната закружилась вокруг них, нахлынула непроглядная тьма, а затем…

— Да что вы, что вы, Эн Эм, просто бросок напряжения!.. — услыхала Юлька.

Мир вспыхнул вокруг, голова больше не кружилась, и вокруг них с Игорьком, которого она по-прежнему крепко держала за руку, была знакомая лаборатория, заполненная гудящей аппаратурой, профессор Онуфриев, Миша в свитере, Стас, бабушка Мария Владимировна…

И только на ней, Юльке, как, впрочем, и на Игорьке, не современная одежда из 1972 года, а гимназическая форма 1909-го.

Здесь, в лаборатории, не прошло, похоже, и трёх секунд. Кажется, никто не успел даже испугаться.

Мария Владимировна поняла всё первой. Шагнула к Юльке, сгребла её в охапку, другой рукой обняла Игорька, тут же принявшегося смущённо вырываться:

— Ну, ба, ну что ты, ба…

А вот Юлька не вырывалась. Просто крепко обнимала бабушку, и всё.

— Вернулись… — прошептала Мария Владимировна. — Вернулись…

И заплакала.

Глава IX.1

15-ая стрелковая дивизия занимала оборону. Балка, в ней узкий ручеек, уже начавший вздуваться от талых вод. Хутор в центре позиции, фланги упирались в глубокие овраги. Справа и слева тоже не голое поле, там встали спешно переброшенные с западного фланга Южфронта дивизии. Правда, было их мало, не все успели подтянуться. Но и те, что успели, были в неплохом виде — пополненные из числа «сознательного пролетариата и беднейшего крестьянства», хорошо вооружённые — винтовок и пулемётов хватало, мало было новейших «автоматов Фёдорова», но это и к лучшему, простому бойцу они сложноваты.

Траншеи и окопы мигом заполнялись водой, стоять в ней приходилось хорошо, если по щиколотку, и красноармейцы стягивались к постройкам, где было, по крайней мере, сухо.

От Миллерово, казалось бы, всего ничего, и фронт беляки прорвали сразу на большую глубину, но увязли, передовые части до конца выполнили свой пролетарский долг — как могли, задерживали царские войска и таки-задержали, почти полностью погибнув, изрубленные улагаевской конницей.

Плохо было то, что в тылу так и не удалось справиться с мятежниками. Наступление на Вёшенскую и вовсе пришлось остановить, продотряды вливались в регулярные красные полки; восставшие казаки приободрились, вылезли из станиц, всё смелее и смелее нападали на тылы, обозы, громили ревкомы; у Бешанова нашлись подражатели, счёт «расстреляным при сопротивлении изъятию хлеба» шёл на сотни и казаки тоже зверели.