А больше времени для слов или даже взглядов не было, потому что волна балтийцев докатилась до них, и кадеты подались назад, отстреливаясь, и избегая рукопашной.

Две Мишени расстрелял все патроны в маузере, взялся за браунинг. Стрелял чётко, хладнокровно, аккуратно, изгнав все мысли, что против него — такие же русские, православные, крещёный люд, просто поверившие сладким сказкам, что достаточно убить всех плохих и у этих же плохих, включая тех, кого не убили, всё отобрать.

Он вообще думал только об одном — как победить. Это очень трудно, думать как победить, когда всё существо твоё, вся тварность Господня, вместилище бессмертной души, вопияет, что думать можно лишь о том, как выжить.

Его линия подалась назад, не давай чёрным бушлатам прорвать себя, смять и разметать. Несколько вагонов балтийского эшелона горели, порыв матросов иссякал, слишком много тел оставалось на земле. Обе линии остановились, вжались в стены, оседлали крыши, окна ощетинились стволами. Добровольцы охватили правый фланг балтийцев, но замкнуть кольцо сил не хватило.

Однако и сделанного хватило, чтобы взять прорвавшихся в огневой мешок. Очередной шрапнельный снаряд с бронепоезда лопнул над залегшими моряками, и те подались назад.

— Лежать! Лежать! — срывал голос Две Мишени, пытаясь удержать добровольцев от безрассудной атаки. Юнкера и кадеты, знавшие дисциплину, выполнили приказ, другие, гражданские, увы, вскочили — и их срезали ответные выстрелы.

К освещаемой пожарами станции из города начали подтягиваться разрозненные группки добровольцев, работала артиллерия бронепоездов, и только теперь Аристову удалось собрать кулак александровцев — его первая рота, лучшая рота, тщательно сберегаемая и в то же время — бросаемая в самые горячие места.

Яковлев остался с подоспевшими — городовые, иные полицейские чины, даже пожарные и дворники, вместе с гвардейцами и армейцами, раньше ушедшие за Двину в центр Витебска.

…Они пробирались огородами, окраинными улочками города, где он уже сделался почти неотличимым от любого села: низенькие домишки, плетни, осенние лужи, скотина в амбарах, журавли над колодцами, редкие тусклые огоньки в окнах, и ни одной живой души.

Здесь, в полосе меж пустовавшими артиллерийскими казармами и железной дорогой, упираясь в Свято-Михайловское кладбище при одноименной церкви, жил совсем нищий народ. Даже улицы тут не было — официальная, Старо-монастырская, проходила далеко в стороне, а лишь вытоптанная полоса земли.

Здесь, непарадной изнанкой Витебска, прошли кадеты-александровцы, выбираясь на пропахщие смазкой и креозотом рельсы за спиной бойцов балтийского эшелона.

Две Мишени почти бежал вдоль редкой цепи своих мальчишек. С каждым он был семь лет, каждый был сейчас сыном или младшим братном.

— Рота, за мной; по отделениям, перебежками — пошли!

Команда совсем не по уставу, но именно к таким они и привыкли и такие исполнялись лучше всего.

Пошли. На зарево разгорающегося над пристанционными путями пожара, туда, где бухали пушки и раскатывалась пулемётная дробь.

Нет, никаких героических атак, никаких штыковых. «Штыковая — последнее прибежище дурного командира»: он, Две Мишени, так учил своих мальчишек, особенно после того, как на вооружении появились «фёдоровки» — не без его, полковника Аристова, содействия.

Только меткая стрельба. Жалеть надлежит людей, а не патроны.

И они начали стрелять сами, без команды, его первая рота, без колебаний поражая в спины людей в чёрных бушлатах, с которыми они — сложись обстоятельства чуть иначе — вместе, плечом к плечу били бы германцев, или же любого иного неприятеля.

А сейчас их стволы изрыгнули смерть, и балтийцы наконец сломались.

Не все, но многие дрогнули, бросились наутёк, и тот «полундра!» звучало совсем не как клич победы.

Однако побежали не все. Многие так и оставались, сбивались спина к спине, отстреливались из-за углов, из узких пакгаузных окон; кадеты, недолго думая, забрасывали туда ручные гранаты.

В плен никто не сдавался.

Стрельба стихла уже заполночь. Станция осталась за добровольцами, которые сейчас тушили пожары, растаскивали покореженные остовы вагонов да собирали раненых с мёртвыми.

И своих, и чужих.

Тела сносили к Свято-Николаевской церкви на Никольской улице и церкви Св. Богородицы на Поперечно-Петровской. Раненых везли в городскую больницу, за кольцом трамвая на Смоленском рынке, задействовали даже трамвай.

Несколько офицеров с погонами гвардейских полков поприветствовали Аристова, остановились.

— Примите наши благодарности, господин полковник. Если б не ваши кадеты…

— Государя едва удержали в губернаторском доме, — добавил другой, с наскоро перевязанным лбом. — И он, и цесаревич, и великий князь Михаил — все рвались в бой. Пришлось двери мебелью заваливать! Князь Оболенский, командир преображенцев, оружие достал и поклялся, что застрелится прямо на пороге, если государь-таки решит под пули лезть.

— Слава Богу, что остановили, — Две Мишени кивнул с облегчением. — Всё равно отсюда придётся уходить.

— Уходить? Зачем?

— Город бедный. Провиантских и воинских запасов очень мало, считай, что и нет. Окружные склады в Двинске. Обыватели попрятались.

— Государь утром обратится к жителям, — не слишком уверенно заметил один из гвардионцев.

— И они отсидятся, отмолчатся, — сердито бросил Две Мишени. — Та же история будет, что и во Пскове.

— Вас послушаешь, полковник, так нам и сражаться не за что! — возмутился капитан с перевязанным лбом.

— Есть за что, — хладнокровно парировал Аристов. — Народ сейчас в помрачении. В прельщении диавольском. Не ведает, что творит, и долг наш потому — его от этого прельщения излечить. А теперь, господа, прошу меня извинить…

Балтийцы отступили в западную часть городских предместий, за Николаевское кладбище и Яновский ручей. Стрельба стихла; добровольцы овладели вылетным ходом на Смоленск, а также на Ригу и Могилев. Кадетов-александровцев сменили: спешно оформленный 1-ый сводно-гвардейский батальон, объединивший всех, носивших знак лейб-гвардии.

Аристов с ног сбился, пока боевые роты Александровского корпуса не получили горячую пищу. Губернатор послал военные команды ко всем купцам первой гильдии, и содержатели трактиров срочно, как говорится, «метали на стол» всё, нашедшееся в погребах.

Постепенно в артиллерийских казармах стало тише. Горячка боя отступала, на её место приходила усталость. Кадеты валились спать, наскоро покрыв нары тощими соломенными матрасами; а полковник, заветив коптилку, сел составлять печальные списки — раненых, погибших и пропавших без вести. Последних не сыскалось; а вот погибшие были.

«…пал смертью храбрых», выводил карандаш в руке Аристова. Полагалось писать «волею Божию геройски пал в славной борьбе за Царя и Родину», но слова эти казались сейчас полковнику пустыми и напыщенными. Пал смертью храбрых, и это действительно было так.

Двое в первой роте. Столько же во второй. Дюжина раненых, по счастью, почти все легко, мальчишки вернутся в строй. Но четверо не встанут уже никогда. И хоронить их придётся уже завтра, наскоро; потому что Витебск не удержать, и дай Бог, чтобы свежие могилы эти не подверглись бы осквернению.

Утром объявили о новом государевом манифесте.

Объявили буднично, словно об изменении в расписании занятий.

Государь заявлял, что, поскольку Русская Армия с народом русским не воюет, имея долгом защиту Отечества от врага внешнего, то для подавления гибельной смуты учреждается армия Добровольческая. Вступить в неё мог всякий, кому дорога Отчизна, без различия сословий и прочего. Погоны в ней учреждались чёрно-красные: черный в знак презрения к смерти и красный — в знак крови, что готовы будут пролить её воины.

Всем губернаторам, всем гражданским и воинским начальникам предписывалось не исполнять указы т. н. «новой власти», арестовывать их представителей, действуя, если надо, силой оружия.