В общем, споры и уговоры-разговоры длились долго. Однако никто ни в кого не стрелял, красноармейцам даже вынесли какого-никакого, а угощения — мол, служивые, их доля подневольная.
Майдан кипел, казаки слушали тех, кого погнали в соседние станицы — в Вёшенскую, Мигулинскую, Еланскую. Вести оттуда были смутные. Где-то всё оставалось относительно мирно, а где-то, особенно на правом берегу Дона, продотрядовцы вовсю ссыпали и вывозили хлеб.
И Жадов до последнего не терял надежду договориться по-хорошему, пока как раз оттуда, из-за Дона, не прискакал на взмыленной лошади казак, растрепанный, со следами крови на шинели.
Казак почти рухнул с седла, однако, оттолкнул потянувшиеся к нему помочь руки, решительно полез на подводу.
— Быть беде, — одними губами проговорила Ирина Ивановна.
И точно.
Казак не заговорил, он закричал, царапая грудь, словно ему не хватало воздуха. И закричал он, что в хутор Песковатый зашли какие-то «чоновцы» с пушками и пулемётами, сразу, не говоря ни слова, принялись стрелять и убивать, расстреливая первых попавшихся, начав со священника, а когда казаки, сперва опешив, начали сопротивляться — открыли по хутору артиллерийский огонь. Защитники Песковатого сперва не сдавались, но после пяти залпов целой батареи прекратили сопротивление. «Чоновцы» зашли в хутор, выгнали всех людей на улицы, разоружили, объявив, что за отпор хутор будет уничтожен, и принялись вывозить вообще всё — и хлеб и все прочие припасы. Баб, что схватились за вилы и топоры, убивали походя. Мужчины, видя такое, бросились на конвоиров и почти все полегли под пулемётным огнём. Он, сам из Песковатого, чудом спасся, вынес добрый конь. А родители его, братья-сёстры, шурины-снохи, зятья-невестки, племяши и прочие — все остались там, и не ведает он, что с ними приключилось…
— Враньё… — прошептал Жадов, побледнев. — Беляки подослали… врут, как дышат… Не может такого быть…
Ирина Ивановна собралась что-то сказать, но тут казак, надсаживаясь из последних сил, выкрикнул в обмершую толпу:
— А заправляет там чорт истинный, нечистый, Бешанов кличут! Иосифом звать! Он командует, он людей пулемётами класть приказал!
Площадь завопила. Казаки сдергивали с плечи карабины, хватались за шашки.
— Надо отступить, — шепнула Ирина Ивановна Жадову. — Иначе крови сейчас будет!..
Однако Жадов, не слушая её, вдруг сильным упругим шагом двинулся прямо к всколыхнувшейся толпе.
И так спокойно, так уверенно он шёл, что казаки и казачки сами невольно раздались перед ним. Начдив взобрался на ту же телегу, с которой только что слез казак из Песковатого.
— Братья-казаки! — с болью выкрикнул Жадов. — Не слушайте вы этого! Враньё это всё, царские блюдолизы шлют засланцев, хотят, чтобы пролилась кровь меж нами! Вот я перед вами стою, питерский рабочий, руки мои в мозолях да шрамах, сызмальства на станках трудился! Кто не верит, ступай сюда, покажу! Какой же я вам враг? Разве может рабочий человек русский с русским же казаком такое учинить? Хлеб нам нужен, не скрою, кровь из носу, нужен! Но людей без вины убивать… пулемётами… не верю! Разве мои красноармейцы чинили тут хоть что-то подобное? Ну, разве что с девками вашими перемигивались, так красны у вас девки, сам бы засмотрелся!
Он ещё пытался шутить, но настроение толпы переменилось.
Она вдруг раздалась, вторично, и к подводе, что служила трибуной Жадову, не протиснулся, но с достоинством приблизился старый седой казак, в сине-голубом парадном мундире лейб-гвардии Атаманского полка, с погонами есаула, на груди — кресты и медали — небось, ещё с турецкой войны.
Толпа почтительно умолкла.
— Вот что, мил человек, — казак был стар, но держался очень прямо и говорил чисто, без стариковского шамкания, и во рту сверкали белые крепкие зубы. — Ступай отсюда по добру, по здорову. Скатертью дорожка, могилкой самовар. Вы там сами по себе, и мы сами по себе. Ты нам зла не сделал, ну, и мы тебе не сделаем. Но хлеба не дадим. А в Песковатый команду отправим, поглядим-посмотрим, что там за турок такой лютует, что за идолище поганое к нам пожаловало…
— Не делайте этого, есаул, — Ирина Ивановна вдруг оказалась рядом с Жадовым. — Иосиф Бешанов — я его знаю. Это воистину чорт нечистый. Души у него нет, злоба одна. И вокруг себя таких же собрал. Пойдёте вы на него, как у казака принято, грудью, пулям не кланяясь — и поляжете все. Отряд у него большой, оружия хватает. Без нужды поляжете все, да и только.
Серебристый голос товарища Шульц звенел в сгустившейся вдруг тишине, и всё вокруг смолкло.
— Не шлите никого туда, не ходите. Даром только погибнете.
Старый есаул глядел на Ирину Ивановну серьёзно, строго, со вниманием.
— Вижу, дочка, что от сердца говоришь. Хоть и красная. Тогда так приговорим, мир — коль сами Бешанова этого вашего «чортом» зовёте, так и сами с ними и справьтесь. Тогда подумают казаки, покумекают. Хотя… знаешь сказку, дочка, про умного кота? Который одну и ту же мышь ловил, придушивал, да хозяйке приносил? А потом сам её, мышь эту, выхаживал да выпускал, чтоб его самого не прогнали? Вот и понимай. Сами вы к нам этого Бешанова со сбродом его привели, сами и уводите. А до того — никакого вам хлеба. Решите ударить — кровью умоетесь. Заряжай, казаки!
Слитно щёлкнули затворы. Стволы пока смотрят в стороны, в серое мартовское небо, но нацелиться казаку — доля секунды.
— Хорошо, — вступил Жадов. — Быть по сему. Никто ни в кого не стреляет, расходимся миром…
— С Бешановым этим справьтесь, — повторил старик-есаул. — А для верности пошлём мы с вами наших, татарниковских, казачков. Они доглядят.
Колонны 15-ой стрелковой дивизии отступали от Татарниковского хутора. С ними ехали и пятеро местных казаков, до зубов вооружённых, каждый при заводном коне. Ехали на юго-запад. Дон готов был уже вот-вот вскрыться, но пока ещё лёд держал крепко.
Тот самый хутор Песковатый в двадцати верстах от Татарниковского, только на правом берегу Дона. Пятеро казаком торопились, но пехота Жадова уже прошагала сегодня немало, требовалась ночёвка. Зашли в небольшой хутор, всего три десятка дворов, кое-как разместились. При себе Жадов держал свой питерский полк, харьковские части двигались параллельно. Бывший комполка Сергеев, сперва разжалованный за дерзость в ротные, а потом и арестованные, долго просил прощения, и наконец выпросил — рядовым бойцом. С тех пор держал себя тихо, воду не мутил, но Ирина Ивановна всё равно, что называется, глаз с него не спускала — и Жадов перевел Сергеева в «свой» бывший батальон.
— Держи друзей близко, — повторяла Жадову Ирина Ивановна, — а врагов — ещё ближе.
— Это кто сказал такое? — удивлялся Жадов. — Товарищ Ленин?
— Макиавелли.
— Умный, — с уважением заметил Жадов. — Из Италии небось? Наш товарищ-интернационалист?
— Из Италии. Только он в пятнадцатом веке родился.
— Ну вот! Значит, и тогда уже большевики были! — немедленно заявил Жадов.
Ирина Ивановна только улыбнулась.
Так или иначе, но Сергеева они держали и впрямь «близко».
Наутро двинулись дальше. И, едва выступили, едва разгорелся весенний день, как Ирина Ивановна вдруг схватила ехавшего рядом с ней верхами Жадова за рукав: впереди поднимались столбы дыма. Что-то горело, горело обильно и дружно; и могла это быть только деревня, или, как говорят на Дону, «хутор».
Пятеро татарниковских казаков смотрели на пожарище в мрачном молчании.
Жадов приказал разворачиваться в боевой порядок. Вперёд отправились дозоры.
Шли теперь осторожно, все наличные пулемёты — в головах колонн.
Дороги словно вымерли, всё живое исчезло как по мановению волшебной палочки; ближе к полудню дивизия с трёх сторон приблизилась к тому месту, где поднимался дым.
…Это тоже был хутор, и немаленький — дворов под сотню. Сейчас он являл картину жуткого разрушения — всё сожжено, торчат закопчёные печные трубы, на улицах — трупы и людей, и скота, и даже собак с кошками. Множество стреляных гильз.