Жадов только сплюнул.

— Будешь время терять — посажу под арест. Как саботажника. Чтобы духу твоего здесь не было через полминуты! Вот приказ Илютину дать тебе один батальон, — начдив-15 наскоро черкнул что-то карандашом на мятом листке бумаги. — Всё, прочь с глаз моих!

Вестовой понял, что дальше упрямиться становится опасно для собственной шеи — схватил приказ и выбежал вон.

Жадов покачал головой.

— Ирина Ивановна… а ты уверена?.. А вдруг надо было и впрямь целый полк давать? Не удержится Нечипоренко, мы в котле окажемся…

— Удержится, — железным голосом сказала товарищ начштаба. — Во-первых, там военспецом подполковник Нифонтов и части из его Волынского полка. Я Нифонтова знаю…

— Нифонтов? — наморщил лоб Жадов. — Погоди-ка… это который же Нифонтов?

— Отец того самого Константина Нифонтова, что с Бешановым в Питере нас с тобой арестовывать явился. Или не арестовывать, не знаю уж — «дела принимать», как они сказали. Но офицер дельный. Смелый. Решительный. На прежнюю власть сильно злой. Нечипоренко может там командовать, но Нифонтов позиции удержит, помяни моё слово.

— А мы?

— И мы удержим.

…Настоящие атаки начались, когда и впрямь ушёл батальон из полка Илютина, когда пушки белых вдруг зачастили, осыпая шрапнелями окопы с траншеями, а гранатами — ближний тыл дивизии. Тяжёлой артиллерии тут не было, только трёхдюймовки, но и этого хватало. Батарейцы Жадова, хоть и «горели революционным рвением», но стрелять с закрытых позиций и по закрытым позициям не умели.

Однако никто не побежал. Хрипя и матерясь, переждали обстрел, кое-как оттаскивая раненых. И — дождались, когда на поле вновь поднялись цепи в длинных шинелях, пошли прямо на них.

Наступали белые умно, перебежками, никто не маршировал и не гнушался «кланяться пулям». А шрапнели так и рвались, обстрел не прекращался.

— Перестанут только когда цепи подойдут почти вплотную, — Ирина Ивановна опустила бинокль. — Умеют, что уж тут… «Огневой вал» это называется, хотя тут, конечно, до настоящего ой как далеко…

— Как бы нам и этого не хватило, — Жадов погладил ложе винтовки рядом. — Что ж, придётся по старинке, «пуля дура, штык молодец».

— Если всё сделали правильно, не придётся. Если пулемётчики сидят в блиндажах, как приказано.

…И, едва стихла артиллерия, едва цепи белых поднялись — уже совсем близко, совсем рядом! — уже рванулся их рёв, никакое не «ура», как с флангов 15-ой дивизии ударили тщательно укрытые там «максимы».

Белые не добежали до линии траншей. Под свинцовым ливнем вновь залегли, и тут уже воспрявшие духом бойцы Жадова взялись за винтовки.

Текли мучительные минуты, и вот — осторожно, пригибаясь, белые начали отходить. Вскакивали, пробегали сколько-то саженей, падали снова; иные с колена стреляли в сторону красных, но едва ли кого-то задевали: траншеи у Жадова были отрыты глубокие, по уставу.

— Тащ комдив, ударить бы по ним! — горячо зачастил командир питерской роты, державшей самый центр позиции.

— Какое «ударить», Михеев, они всю твою роту положат, пока добежишь!.. Ах ты ж, нечистая ты сила, а ну быстро, останавливаем!..

Наверное, с сотню бойцов петербургского полка 15-ой стрелковой думали так же, как и их комроты. Без приказа, без команды, вскочили в полный рост и, как положено, с «ура!» ринулись на отползающие цепи белых.

— Штокштейн!.. — ахнула Ирина Ивановна.

И точно — первым на бруствер вскочил именно начальник особого отдела, в руке маузер, закричал что-то, бросился вперёд, увлекая за собой остальных.

— Назад! — заорал Жадов, бросился наружу. — Назад, мать вашу!..

Ирина Ивановна — следом. Хватали бойцов за плечи, за полы шинелей, за рукава, останавливая храбрый, но безумный порыв. Потому что белые встретили подняшихся красных именно так, как умели, как их учили — спокойно, без паники, хладнокровно встречая атакующих очередями в упор из «фёдоровок» и ручных пулемётов.

Треть вскочивших бойцов Жадова смело сразу. Остальные, слава Богу, попадали кто куда.

— Назад! — надсаживался Жадов. Рискуя, вскочил на насыпь, рядом тотчас же свистнуло, и Ирина Ивановна с силой сдёрнула комиссара вниз.

— Назад! Назад давай! — звали своих и другие красноармейцы.

Кое-как, на карачках, ползком, отходили. Белые отступали тоже, и только на ничейной полосе остались те, кого судьба сегодня наметила «к отправке».

Среди тех, кто выжил и спрыгнул обратно в спасительную щель траншеи оказался и Штокштейн — раскрасневшийся и, в отличие от многих других, даже не ранен.

И прежде, чем Жадов с Ириной Ивановной успели хоть слово сказать, истеричным фальцетом завопил:

— Измена!..

— Какая измена, так тебя, Шток, и растак, куда людей повёл?!

— Измена! Мы бы их смяли!.. — Штокштейн, казалось, сейчас забьётся в падучей.

— Атака не подготовлена. Направление неизвестно. Ближайшей задачи не поставлено. Взаимодействие не отработано. Полки дивизии имеют приказ на удержание позиций, а не на атаку и преследование противника, — холодно и ровно, словно на занятии в Николаевской академии Генштаба отчеканила Ирина Ивановна.

— Вот это и есть измена, что «не поставлено» и «не отработано»! — не сдавался Штокштейн. — Мы бы их погнали!..

— Ровно до их пулемётов. И положили бы там всю дивизию.

Над полем боя взлетело одна за другой две белых ракеты. А над отходящими цепями добровольцев так же внезапно поднялся белый флаг.

— Это что ещё такое? — у Штокштейна была уже явно готова очередная тирада, но тема сменилась.

— Предложение перемирия, что ж ещё. Вынести раненых, оказать им помощь. Такое повсеместно практиковалось с японцами.

— Что за изменнические разговоры? — вновь вскинулся Штокштейн. — Хотят контры золотопогонные своих раненых выручать — пусть подходят с поднятыми руками, бросают оружие и сдаются в плен!

— Там и наши раненые, — напомнила Ирина Ивановна.

— Если б мы атаковали и пошли до конца, то уже помогали бы нашим! Это по вашей вине, начштаба Шульц, всё и случилось!

— А ну, хватит! — зарычал Жадов. — Ротный, помашите этим… кадетам. Пусть не стреляют, мы тоже не будем, раненых надо вынести. Раненых по твоей милости, Шток! Приказа на наступление я не давал! А ты людей грудью на пули повёл!

— Я сам грудью на пули пошёл! — зашёлся Штокштейн. — Пока вы тут в блиндаже отсиживались!

Однако в ответ на размахивание белой тряпицей стрельба со стороны добровольцев и впрямь прекратилась.

— Встали, — Жадов выпрямился во весь рост.

— Тащ начдив!..

— Не «тащ начдив», а за мной! Наших будем собирать!..

Добровольцы и красные бойцы сошлись посреди смертного поля. Винтовки закинуты за спины, в ход пошли носилки. Совсем юный офицерик с красно-чёрными погонами где красовалась единственная звёздочка, чуть поколебавшись, протянут пакет бинтов немолодому уже красноармейцу, пытавшемуся помочь товарищу с простреленной ногой; чуть левее двое бойцов Жадова так же молча, и словно бы стесняясь, помогли женщине в косынке с красным крестом положить раненого добровольца на носилки.

И так же молча разошлись.

…До самого вечера атак на позиции 15-ой стрелковой не последовало. Гремело и справа, и слева, и, казалось, всё будет хорошо. Отправленный батальон так и остался у Нечипоренко, хотя наступление белых стихло и там.

— Кажись, выстояли, — зевнул Жадов.

В блиндаже горела одна-единственная свеча, скупо освещая старую, имперскую ещё топографическую карту.

— Выстояли, — кивнула Ирина Ивановна.

— Так это, значит, и был главный удар?

Товарищ Шульч молчала, красными и синими карандашами чертя на карте какие-то значки и измеряя расстояния курвиметром.

— Нет, товарищ начдив. Не главный. Главного вообще, похоже, не было. Или же поисточились беляки, потери свои им восполнить уже некем, офицеры, какие хотели и могли, давно уже у них, а остальные — либо у нас, либо — как и большинство обывателей — просто ждут, чья возьмёт.