И нельзя сказать, что Йоська Бешеный как-то бы на это обижался. В конце концов, он сам поступил бы точно так же. И, когда он выберется из этой мясорубки, когда вернётся в Москву, или в Питер — будет служить Льву Давидовичу с прежним рвением. Пахан он пахан и есть. Пахан всегда думает о себе первым, иначе он не сделался бы паханом. А те, что в благородство играли, тех давным-давно в землицу зарыли, или на каторге камень рубят.
Так устроен мир, что при царе, что при Советах. И не ему, Бешаному, этот мир менять. Можно поменять лишь своё в этом мире положение. К чему Йоська Бешеный, по мере сил своих, и стремился.
Дурачок Костька Нифонтов всё про какие-то идеалы блекотал, блаженненький. А сам разрыдался, когда ещё в Питере отправил его Йоська командовать расстрельной командой. Как раз тогда гимназисточек наловили, отменная контра была, свеженькая, молоденькая, первый сорт. Себе бы оставил, да вот пожалел Костьку, поделился… а тот в слёзы. Оружие бросил, перед командой опозорился… потом в ногах у него, Иосифа, валялся, умолял простить…
И ведь простил он его, простил непутёвого Костьку! Сладко это было, когда барчук этакий, кадет бывший у него, сироты горемычного, с самого дна поднявшегося, прощения просит, на коленях ползает…
Впрочем, был Нифонтов и полезен. Вещицу оценить мог. На подделки нюх имел. Потому что собирал Йоська Бешеный себе коллекцию небольших, лёгких, но ценных вещей, что легко на себе унести можно. Камешки, золотишко всякое. Империалы царской чеканки. Потому что как там с мировой революцией обернётся, ещё никто не знает (а Йоська подозревал, что никак, эвон, немцы на Днепре стоят, в Риге, в Ревеле, в Вильно — и никакой пролетарской солидарностью у них и не пахнет) — а золотишко оно всегда золотишко. Всегда и везде.
И потому Бешанов совершенно никуда не торопился. Беляки взяли Купянск, ну так от Купянска они до Харькова ещё два-три, а то и все четыре дня телепаться станут. Уходить надо тоже умеючи, что нужно взяв, а что нужно — и оставив, спрятав надёжно.
Именно этим и занимался последние часы товарищ Бешанов, начальник секретно-исполнительного отдела ВЧК, отдела, созданного личным распоряжением тов. Троцкого. Самые важные из заключённых сидели прямо здесь, в подвале здания на Сумской, в городскую тюрьму и на Чайковской 16, где держали заложиков, Иосиф отправил расстрельную команду Фукса, коменданта харьковской чека, со строгим приказом не церемониться и время даром не тратить.
Сам же Бешанов, тщательно упаковов свою «коллекцию», уложив её частично в ранец, частично — в специальный пояс под кожанку, намеревался спокойно и без помех «разобраться» с теми, кого он считал достойными своего визита.
И прежде всего — с этой сучкой Шульц.
Прежде всего — потому что именно она отправила тогда, много лет назад, совсем ещё юного Иосифа Бешанова сперва в ДПЗ, а потом и на каторгу. И не помогло заступничество влиятельных людей, сам ведь Благоев тогда их всех, большевиков то есть, уверял, что и «в верхах» есть немало таких, кто революции сочувствует, кто хочет изменений и что за них, простых бойцов, есть кому замолвить словечко — да только впустую болтал, как оказалось. И присяжные оказались все, как на подбор, звери какие-то, и уловки поверенных ни к чему не привели — влепили Йоське тогда аж двадцать лет сахалинской каторги, не посмотрев на нежный возраст.
Правда, с каторги он сбежал, спасибо тому же Благоеву. Сделали Йоське тогда новый паспорт, приставили к делу… занимался он «эксами», сиречь вооружённым грабежом, налётами на банки и тому подобное — всё в пользу революции, само собой. С «товарищами» теми сложно выходило — они-то, зараза, идейные, каждую копейку — в партийную кассу.
Не разгуляешься.
Зато теперь, при товарище Троцком, вышло Йоське полное раздолье. Вот уж порадовалась его душенька, за всё он богатеям отплатил. Хотя нет, ещё не до конца.
Управившись с делами, Бешанов отдал последние распоряжения немногочисленным оставашимся в здании чекистам. Собрав группу, повёл её в подвалы; работы предстояло много, но работу эту Иосиф любил. Любил, когда его умоляли о пощаде, когда рыдали, когда от ужаса тряслись; но таких было не очень много. Большинство просто молилось, и это Йоське не нравилось. Мало радости такого расстрелять, даже если богатей.
— Очистка полная будет, товарищ начальник?
— Полная, полная, — кивнул Бешанов. — Нечего с этой контрой возиться. Сдают красный Харьков белой сволочи, но ничего! Мы ещё вернёмся!..
— А с телами что? Зарыть?
— А ничего, — Иосиф рассмеялся. — Так и оставим. Пусть смотрят, пусть знают — пролетарский гнев удержу не знает!
Не лучшая это была команда, но лучшую пришлось с Фуксом отправить, чтобы потом перед товарищем наркомом не краснеть.
Спускались. И Йоське Бешеному, отнюдь не склонному ни к какой мистике, не верящему ни в Бога, ни в нечистую силу, они казались сейчас всемогущими, властелинами жизни и смерти, и превыше этого наслаждения не было для него ничего. Слаще даже визжавших под ним гимназисточек. Хотя, если честно, визжали тоже далеко не все. Иные просто лежали, молча, безучастно, неживыми куклами — с такими он расправлялся быстро и безо всякой жалости. Иных, что визжали и плакали, мог и пожалеть. А мог и отпустить, выкуп взяв — когда приходили к нему деловые люди с деловыми, солидными, хорошими предложениями.
Йоська сам распахнул дверь первой камеры.
— Которые тут контра? Давай, с вещами на выход!
Когда совсем рядом, в подвалах же, загремели выстрелы, когда раздались первые крики, Ирина Ивановна Шульц не зарыдала, не забилась в истерике. Просто сложила руки, склонила голову.
— Да воскре́снет Бог, и расточа́тся врази́ Его́, и да бежа́т от лица́ Его́ ненави́дящии Его́. Я́ко исчеза́ет дым, да исче́знут; я́ко та́ет воск от лица́ огня́, та́ко да поги́бнут бе́си от лица́ лю́бящих Бо́га и зна́менующихся кре́стным зна́мением, и в весе́лии глаго́лющих…
Выстрелы, выстрелы в коридорах, гулко разносится эхо. Кричат люди в соседних камерах, они уже всё поняли.
— …Ра́дуйся, Пречестны́й и Животворя́щий Кре́сте Госпо́день, прогоня́яй бе́сы си́лою на тебе́ пропя́таго Го́спода на́шего Иису́са Христа́, во ад сше́дшаго и попра́вшего си́лу диа́волю, и дарова́вшаго нам тебе́ Крест Свой Честны́й на прогна́ние вся́каго супоста́та…
Опять выстрелы. Ирина Ивановна плотно зажмурилась. Слёзы потекли сами, но губы шевелились, и молитва длилась:
— О, Пречестны́й и Животворя́щий Кре́сте Госпо́день! Помога́й ми со Свято́ю Госпоже́ю Де́вою Богоро́дицею и со все́ми святы́ми во ве́ки. Ами́нь.
Докончила. Вздохнула, чуть заметно кивнула, словно прощаясь с кем-то невидимым. Села, расправила юбку, пригладила волосы и стала ждать, когда распахнётся дверь камеры.
Под колёса грузовиков стелилась брусчатка Сумской. Бои растекались подковой, александровцы разом и окружали Харьков, и малыми, но до зубов вооружёнными группами прорывались в центр, занимая ключевые точки — мосты, телеграф, телефонную станцию, окружные армейские склады, арсенал. Рабочие дивизии, лишённые единого командования, кое-где разбежались, а кое-где, наоборот, держались крепко и зло. Их накрывала артиллерия бронепоездов, гаубицы «Единой России» высоко задирали стволы, изрыгая снаряд за снарядом.
Окна в здании Харьковской ЧК были плотно занавешены. У входа — ни души.
Грузовики один за другим затормозили, не доезжая полсотни шагов; особая группа заходила со стороны Мироносицской улицы, куда выходили зады строения — нового и роскошного по меркам Харькова доходного дома Бергера по адресу Сумская, 82.
Тихо. Пусто. Не стоят у подъездов автомоторы, никто не рассылает вестовых с приказами; здание казалось покинутым.
Федор Солонов видел, как по лицу Константина Сергеевича прошло нечто, кое так и хотелось назвать «тенью смертной тени». Казалось, вся жизнь его вытянулась тонкой, исчезающе истончившейся струной, и, лопни она сейчас — всё, не будет жить полковник Аристов, уйдёт из мира, даже не получив ни вражьей пули, ни осколка; просто перестанет быть.