— Я. Только, Миша, не затем я тебя сюда звал, чтобы ты мне поклоны бил, ровно перед иконой чудотворной.

Жадов подобрался.

— Да уж понимаю, Тимофей Степаныч. «Правду» вот прочитал — волком выть захотелось, честное слово. Харьков сдали, как так?! Что там с моим полком — никто не ведает…Где штаб Южфронта, где Сиверс, где Егоров, где…

Он осёкся.

Боков, усатый, массивный, с круглыми щеками и разбегающейся от глаз сетью морщин, только вздохнул. Был он в военной форме, с тремя ромбами в петлице, но, как человек сугубо гражданский, носить мундир не умел.

— Где Шульц, Ирина Ивановна, ты хотел сказать, Миша? Плохо там дело, с этой Шульц…

— Что о ней?! — Жадов подался вперёд, сжал пудовые кулаки. — Что о ней слышно? Жива?

— Лев Давидович, когда вернулся, — понизил голос Боков, — доклад подал. Я его читал, Миша. Штаб Южфронта обвиняют в измене. Сиверса и Шульц арестовали, уже перед самым… ну, за сутки или двое до того, как белякам город-то достался.

Жадов сидел ни жив, ни мёртв.

— Лев Давидович лично приказали их, как врагов революции, в чека забрать… Погоди, Миша, вижу, как побелел ты весь. Небось знать хочешь, чего я тебе всё это рассказываю?..

— Да чего ж тут знать… — глухо проговорил комиссар, не глядя на зам наркома. — Донесли небось уже… по команде…

— Не «донесли», а «проявили партийную бдительность», — вздохнул Боков. — «Донесли» — то в царской охранке было.

— Разница-то какая? — буркнул Жадов. Стиснул подлокотники венского кресла — дерево жалобно заскрипела.

— Люба она тебе? — вдруг в упор спросил Тимофей Степанович. Спросил совершенно по-отечески, словно непутёвого сына.

Жадов вместо ответа поднялся, встал по стойке «смирно».

— Товарищ заместитель наркома, разрешите идти?

— Куда?

— На вокзал. Я так понимаю, мне…

— Миша! — встал и Боков. — Меня послушай прежде. Что там в Харькове было — Бог весть. Полк твой товарищ Апфельберг вывел. Без потерь.

— То есть как? — опешил Жадов. — Харьков же… после упорных и кровопролитных боёв… так «Правда» пишет!

Боков только отмахнулся.

— Какие там «кровопролитные бои»! Некому оказалось кровь проливать. Ударные дивизии наши в окружение попали. Заслон под Купянском — рассеялся. Только Волынский полк и попытался город отстоять, да харьковские рабочие отряды…но волынцы опоздали, а пролетариат, конечно, герои, да только там против них отборное офицерьё оказалось, не сдюжили. Полк твой вывели, всё верно сделали. Одним поленом избу зимой не нагреешь, только спалишь зря. Вязанку собрать надо! И волынцев незачем бросать в бой было. Им бы отойти, собрать всех рассеявшихся, оборону занять толком… ну, отступили б до Белгорода или даже Курска, всё равно. Зато беляков бы стена встретила!.. а так… волынцы кровью умылись, командира потеряли. Жаль Нифонтова, хоть и из офицеров, а дельный был комполка. И вот вам, пожалуйте бриться — и Харьков не удержали, и Курск отдали, и дай нам Бог за Орёл уцепиться. Беляки-то прут, бронепоезда гонят, конницу, где дыру нащупают — туда всей силой! — Боков схватил графин, плеснул воды в стакан, жадно выпил. — Беда, в общем, Миша. Армии нет. Какие части есть — отступают.

А вот из штаба Южфронта вышли только Якир с Егоровым, ну, и командиры помельче. Что с Сиверсом, что с Шульц — никто не знает, кроме лишь того, что арестовала их ЧК. Товарищ Троцкий пишет, что за измену. Так что, Миша, готовься к худшему.

— К худшему…

— Да. Лев Давидович с собой Бешанова брал, начальника секретно-исполнительного отдела.

— Знаком мне этот гад… — скрипнул зубами Жадов. — Позорят революцию нашу такие!

— Верно. Позорят. Я товарищу Троцкому это в лицо говорил, ты ж меня знаешь. С фактами.

— Говорил? А он что?

— Рассмеялся да по плечу похлопал. Мол, не боишься ты, товарищ Боков, критиковать в открытую, честно, по-большевистски. Нам такие люди нужны. Но и такие, как Бешанов, нужны тоже. Революция, дескать, это не только новый мир строить, это ещё и труп старого… пре-па-ри-ро-вать.

— Давай уж покороче, Тимофей Степаныч. Ты ныне в чинах больших, понимаю, заслужил. Да только не томи уж, а?

— Прости, Миша, старика. В общем, уезжай-ка ты отсюда поскорее.

— Я и так собирался…

— Сняли тебя с полка.

— Как это «сняли»?!

— За связь с белой агентурой.

— Она не агентура! — Жадов вскочил. — Мы с ней Таврический штурмовали!

— Эх, Миша, душа ты чистая, — вздохнул Боков. — Знаешь, сколько таких, кто Таврический штурмовал, ныне на ту сторону перекинулось?

— Не знаю и знать не хочу! Ир… товарищ Шульц не такая!

— Такая, не такая… Они с Сиверсом ныне ответ иному судии дают, я боюсь. А на тебя приказ вышел. Из Красной Армии уволить, но под суд не отдавать. Упросил я Льва Давидовича…

Жадов молчал, растерянно вертя в руках бумагу с приказом.

— Уезжай из Питера, Миша. Куда подальше, хоть на Урал. Постой! По глазам вижу, что делать станешь. В Харьков бросишься, да? Фронта, по-сути, нет, до города доберешься, и…

— И. — Комиссар вышел из оцепенения. Аккуратно положил приказ на край неоглядного стола. — Хоть могилку отыщу…

— Ничего ты там не отыщешь. Чека наше учёт захоронениям не вело, расстреляных закапывало где придётся — контра, чего её жалеть? Говорю тебе, не узнаешь ничего и не отыщешь, только пропадёшь зря. Я ж тебя знаю.

— А что ж мне делать-то тогда, а, Тимофей Степаныч? Если из армии меня погнали, знать, и не начдив я теперь…

— Не начдив, — вздохнул Боков. — Вот, держи. На склады пойдёшь, заберешь паёк за месяц вперёд. Я подписал.

— Благодарствую, товарищ замнаркома…

— Не за что. Я, чтобы ты знал, Миша, с приказом этим не согласен. Ошибку они допустили, это точно. Но и ты пролетарской бдительности не проявил, согласись. Из Питера, как сказал тебе уже, уезжай. И скажи спасибо, что из партии тебя не вычистили.

— А вот уж черта с два им! Я вступал, когда…

— Да знаю я, Миша, всё знаю! — с досадой перебил Боков. — Уезжай, честное слово. В себя приди. На заводе поработай…

— Товарищи мои насмерть с беляками бьются, а я, значит, отсиживаться стану? Вот уж нет! Мобилизация идёт? — Идёт! Вот и пойду добровольцем, хоть и рядовым!

— Уезжай, Жадов! — повысил голос и зам. наркома. — Уезжай, пока в тебя Ягода не вцепился! У этого всякая вина виновата, контру изводит прямо как опричиники царя Грозного боярскую крамолу.

Тимофей Степанович был мастером грамотным и начитанным, а больше всего любил он «Князя Серебряного».

— Одну бумагу я тебе справил, видать, и второй не избежать, — Боков принялся рыться в ящиках. — Поедешь в командировку, чин чином. На Ижевский оружейный завод. Ну, чего глазами сверкаешь? Я тебя не царский генерал, не сверкай зря. Бери мандат и иди. И чтобы к вечеру духу твоего в Питере бы не было!

— Не будет, — мрачно посулил Жадов. — Благодарствую, Тимофей Степаныч. Не забуду твою доброту.

Боков только отмахнулся.

— Я хоть и зам у Льва Давидовича, а только так тебе скажу, Михаил — Благоев-то многое верно говорил. Ой, многое… Ну, прощай. Да как в Ижевск приедешь — телеграмму дай. Служебную. Всё понял?

— Так точно, товарищ Боков, понял.

— Да не вздумай самовольничать! В Харькове беляки, так что…

— Я помню, — Жадов взялся за ручку двери. — Только… я правды всё равно добьюсь!

И шагнул за порог.

Боковлишьпечально покивал.

— Добьёшься, добьёшься…

И вернулся к бумагам.

Вечером того же дня на Московском (как именовался с первых дней революции бывший Николаевский вокзал) появился высокий и плечистый рабочий в форменной чёрной тужурке мастера-металлиста казённых заводов, на серо-стальных петлицах — скрещённые молот с резцом. Царский герб уже отковырен, видел только более тёмный его след. Стрелку железнодорожной охраны рабочий этот показал мандат, подписанный зам. наркомвоенмора товарищем Боковым и был беспрепятственно пропущен. Тот же мандат доставил ему билет и плацкарту.