Он быстрым шагом проходил мимо аршинных плакатов, где огромный красноармеец, цветом словно варёный рак, нанизывал на штык карикатурно-уродливую фигурку бывшего царя, изображённого с волочащейя по земле бородой, словно у пушкинского Черномора и огромным брюхом.

— гласили напечатанные лесенкой строчки на плакате.

Жадов поморщился. Нет, не Пушкин, никак нет. Хотя и «пролетарская поэзия».

А сейчас Михаилу требовались правдивые вести.

Разумеется, самый верный способ узнать, о чём «говорят в народе» — это отправиться на Хитровку, на самый крупный рынок тогдашней Москвы. Частная торговля уже который месяц была запрещена, лавки и магазины закрыты, витрины заколочены, и Жадов, проходя по московским бульварам и центральным улицам, некогда кипевшми жизнью, сейчас невольно думал, что жизнь-то, конечно, новая, однако длинные ряды забитых досками дверей и окон как-то смотрятся совсем грустно.

Ведь раньше-то как думалось? — царя, буржуев да дворян прогоним, земля крестьянам, фабрики — под рабочим контролем, никаких хозяев да хозяйчиков, а всё, что человеку нужно, ему в заводской лавке бесплатно выдадут. Сколько, к примеру, отрезов сукна или там ситца простому человеку на год нужно?.. Немного ж совсем. А что сверх того — то баловство; тут, правда, на ум Жадову приходила казачка Даша, страсть как любившая наряжаться и ему приходилось добавлять мысленно — «ну, для баб ситчику повеселее накинем».

И совсем не думал честный большевик Жадов о том, что будет со всей остальной жизнью, что помимо поля да фабрики. И только теперь вот подумал, что нарядные, красивые магазины — это было совсем не плохо. Ведь, сказать по чести, зарабатывал он «при царе» очень даже недурственно. Недурственно — потому что водку не пил, мастерству учился, в деле своём мастером становился. Хороший костюм имел, с жилеткой и часами — в храм ходить. Да и с друзьями-приятелями не только по дешевым окраинным трактирам отирались; сиживали и в «Вене», и в других заведениях, на том же Невском.

И синематограф Жадов любил. А моложе был — и на танцы ходил, в клуб при заводе… стоп, а клуб-то заводчик построил, и был тот клуб для рабочих бесплатен. А буфет там вообще был самый дешевым из всех Жадову ведомых.

И всё вот это должно было… что? Закрыться, прекратиться? И только «пайки» останутся, которые какой-то неведомый бухгалтер для него, Жадова, положит? И кто-то другой, не он, Жадов, решит, что ему положено, а что нет?

Ведь когда буржуйские газеты позакрывали — это ж было хорошо и правильно. А когда рабочие газеты царь запрещал — то, наоборот, плохо, отвратительно и отсутствие свобод. Хотя тут Жадов вспомнил незабвенную газету «Нагаечка», что прямыми и простыми словами после девятьсот пятого года призывала к восстанию против «прогнившего самодержавия», и ничего — выходила, пока, наконец, не прикрыли после уже прямого оскорбления государя императора…

Тут Жадов поймал себя, что бывшего царя он даже в собственных мыслях поименовал не кровопийцей, не тираном или душителем свобод, даже не просто «бывшим», но именно «государем императором», и Михаилу стало совсем скверно.

Это что же он, в какой-то уклон начал сваливаться?!.. Нет, нет, на фронт, на фронт, к своему полку!.. Там всё будет проще, куда проще!

Потратив изрядно времени, он отыскал «столовую для начальствующего состава Красной Армии», двери в которую ему открыл так и оставшийся у него на руках мандат начдива.

«Эх, товарищи, так вас и разэтак… царские-то жандармы уже б небось всё по телеграфу передали куда следует…»

Он был готов к тому, что его остановят, что поинтересуются, почему это бывший командир Красной Армии лезет куда не положено; на этот случай Жадов заготовил объяснение, что, дескать, двигается к месту служебной командировки, простите, мол, обознался, по старой памяти ноги сами принесли.

Но его никто не остановил. Никто не озаботился спросить, почему товарищ начдив-15 не на фронте и почему на нём тужурка питерского рабочего-металлиста?

Обед в столовой был так себе. Настолько «так себе», что Жадов только и мог, что молча головой потрясти. Жидкий супчик, где плавали какие-то жалкие рыбьи косточки да чуть-чуть картошки — вода, а не суп. Кошки бродячие и то б, небось, побрезговали бы.

Но зато Жадов переоделся, и теперь на москвские улицы вышел уже не просто рабочий, но красный командир, при полном параде. Теперь можно было и выяснить, где его полк.

И Жадов, держа, как говорили на питерских рабочих окраинах, «морду кирпичом», двинулся в единственное место, где он мог подобные сведения получить — в штаб Московского военного округа.

Воистину, «смелость города берёт» — Жадовым овладела какая-то поистине небывалая лихость, когда сам чёрт не брат. В штаб он вошёл так, словно сам товарищ наркомвоенмор; часовому небрежно показал мандат и тот тоже лишь молча кивнул — проходите, мол, товарищ командир.

Суета здесь царила не в пример харьковской, ибо здесь, как понял Жадов, размещался сейчас штаб всего «южного направления», не одних лишь частей, оборонявших сейчас Мценск.

Мценск?!

Достаточно оказалось пройтись по коридорам, чтобы по одним лишь обрывкам разговоров понять, что дело совсем плохо и куда хуже, чем это представлялось из Питера.

Мценск давно уже под белыми. Ударные их части — корниловцы, дроздовцы, келлеровцы и александровцы — уже у Тулы. Хорошо, если «под», куда хуже, если «в». Южный фронт рассыпался и теперь его приходится собирать наново, уже почти у самой Москвы. А готовить саму первопрестольную к уличным боям никто и не начинал.

Рабочие дивизии, тем не менее, формировались. Правда, со скрипом, как понял Жадов: в основном пролетариат уже ушёл на фронты. А набранные «по мобилизации» части «не слишком надёжны», потому что «у царя-то торговлишка разрешена по-старому, да и землицу-то дали». И тем, кто за красных воевать пошёл, прощение вышло. То, мол, сатанинское прельщение было.

А что с землицей той делать — мужик уж сам решит. Красные, эвон, всё позапрещали; куда крестьянину податься?

Жадов молча ловил обрывки этих фраз и лишь скрипел зубами.

Дело было плохо, он чувствовал это всем своим существом.

Но за Революцию дерутся до конца.

…В тот день у него получалось буквально всё. Краском с петлицами начдива и соответствующими мандатами безо всякого труда разузнал всё, что ему требовалось. Яша Апфельберг, оказывается, отправил «наверх» обстоятельное донесение обо всём, что случилось в Харькове; полк, не понеся потерь, был отведён к Туле. Беляки, судя по всему, так и пёрли на бронепоездах к Москве.

Узнав всё, что ему было нужно, запасшись соответствующими мандатами, Михаил Жадов беспрепятственно покинул здание штаба.

Поезда на Юг давно не ходили. Теперь к Туле отправлялись только воинские эшелоны; ждали «сибирских дивизий», об этом говорила «вся Москва», во всяком случае, Жадов слышал это на каждом перекрёстке. А пока что из первопрестольной к фронту тянулась жидкая вереница наспех собранных резервов; всё, что могли, уже отправили.

Казалось бы, густонаселённые центральные губернии, малоземельное крестьянство, ненавидящее «бар» — однако призванные из деревень мужики как-то мялись, жались и вообще не слишком рвались защищать пролетарскую революцию. Несознательные, что с них возьмёшь.

…Был вечер седьмого июля, когда Жадову удалось присоединиться к очередному эшелону. Рабочий полк завода «Гном», выпускавшего авиамоторы, элита московских пролетариев; впрочем, как и сам Жадов, не таких уж и пролетариев: все имели кое-что помимо тех самых «цепей», что, согласно «Манифесту Коммунистической партии», составляют их, пролетариев, единственное имущество.

Мастера, подумал Жадов. Если уж их на фронт отправили — значит, выгребают уже последних.