— Язык бы болтунам повыдергать, — в бессильной ярости прорычал Жадов.
— А чего ты хотел, Михайло? За новую жисть народ честно бился. Иные и впрямь головы сложить готовы. А иные — так нет. Про семьи думают, про жён да детишек. Про родителей старых. Это на Дону у нас круг казачий про сирот думает, да про стариков, что сыновей лишились. Научились, за столько-то войн. А остальные?..
И вот надо было б гаркнуть что-то вроде: «молчи, мол, баба глупая! Волос длинен, да ум короток!» — ан не гаркается.
— С Каширы-то уйдём, то дело нехитрое, — продолжала Даша. — Делать тут и впрямь нечего. Ни припасов, ничего. В Коломне-то получше должно быть. Да только…
— Чего «только»? — мрачно буркнул Жадов.
— Как бы белые и туда первее нас не добрались бы.
— Типун тебе на язык, — только и нашёлся Михаил. Махнул рукой и пошёл отдавать распоряжения.
Это было удивительно. Это было… пьяняще, именно пьяняще без «зелена вина», как спели б в былинах. Москва больше не стреляла. Всё кончилось, словно кто-то невидимый отдал команду, и вот уже поплыл над городом малиновый звон сорока сороков.
Колокола зазвонили, все разом, точно звонари только и ждали, и были готовы, и бросились вверх по узким лесенкам на колокольни.
Красные отступали на север. Каланчёвская площадь и все три вокзала на ней были уже заняты добровольцами, охрана из мобилизованных без особых сожалений побросала винтовки.
— Идите домой! — крикнул им Две Мишени, взобравшись (не без помощи бывших кадет и Ирины Ивановны) на случившуюся рядом телегу. — По домам ступайте! Всё, война ваша кончилась! Государь и землю даёт, и волю! Кого красные загребли да воевать заставили — всем полное прощение! Государь в Москве днями будет, новый Манифест огласит!
Аристова слушали. Белые и красные, стояли рядом, у какого-то совсем молодого красноармейца с соломенными растрепанными волосами и курносым веснушчатым лицом никто даже не отобрал винтовку. Парень огляделся и аккуратно, с крестьянской хозяйственностью, прислонил её к вокзальной стене.
— Конец смуте великой настаёт! — продолжал Аристов. — Жизнь новая начинается, люди русские, народ православный! Хватит, навоевались! Надавали друг друг тумаков, головы поразбивали — хватит! Охрана, слушай мою команду! Воль-но! Разой-дись! По домам — шагом марш!
— Э, погоди, господин полковник, — вдруг выступил немолодой кряжистый солдат с окладистой, диакоту впору, бородой. У него винтовка висела на плече, но стволом вниз. — По домам — это ты хорошо сказал. А жрать нам что? А добираться как? Об этом-то ты подумал, твоё благородие? И что там с землёй-то, и с волей — как? Землю, что под барами — нам отдадут?
— Отдадут, — без колебаний ответил Две Мишени. — Да только по России той земли осталось — с гулькин нос. И, вот скажи мне, солдат — в деревне у тебя землицы, почитай, у мужиков мало?
— Мало, — согласился бородач. — А откуда ей взяться-то? Едоков-то всё больше!
— Верно. А ты слышал, братец, что в Сибири земли дают столько, сколько вспахать сумеешь?
— Слышал, — недовольно ответил солдат. — Да только чего это мы из мест родных уезжать должны?
— Не должны, — согласился Аристов. — Кто захочет, тот поедет, с подъёмными и прочим. Просто у бар-то земли тоже не осталось. Попродавали, закладывали-перезакладывали, да ни с чем и остались. Но ты, братец, коль мне не веришь, оставайся! Вот в нашем Александровском полку и оставайся, кашей поделимся. Государя дождись, его слово послушай.
— А что, и послушаем! — вдруг задорно выкрикнул курносый парень. Деловито закинул винтовку на плечо, по примеру пожилого бородача — стволом вниз. — Коль меня ещё примете, тож останусь!
— Примем, пример! Ирина Ивановна, записывайте!..
С юга в Москву вливались всё новые и новые добровольческие части. То, что ещё совсем недавно было «Ударной группой Южного фронта», откатывалось на северо-запад, однако там уже совсем близок был польский фронт, где, опомнившись, противник вновь попытался продвинуться вперёд, на сей раз по всем правилам.
Под Минском им это удалось.
— Всё осуществляется согласно вашим указаниям, Лев Давидович. Мы отступаем последними, сапёрный поезд, следующий сразу за нами, подрывает все мосты.
— Прекрасно, товарищ Лацис, прекрасно. Нас не догонят.
— Никак нет, товарищ Троцкий.
— И все мои указания по созданию тайников выполнены?
— Разумеется, Лев Давидович. Золото в монетах, драгоценные камни, иные активы.
— Великолепно. Надо быть готовыми… ко всяким неожиданностям.
— Право слово, не очень понимаю вас, Лев Давидович. Мы прочно удерживаем Петербург. Обстановка спокойная. Флот, форты Кронштадта и береговые батареи на нашей стороне. Если наладить линию снабжения хоть из той же Финляндии или из Швеции, держаться можно сколь угодно долго.
— Чем вы будете расплачиваться за это снабжение в долгосрочной перспективе, дорогой Ян Фридрихович, м-м? На какое-то время хватит остатков золота, а потом?
— Потом народ поймёт, увидит, каково это опять жить под царским гнётом, и…
— Не повторяйте дурака Кобу. Это его идеи, он их продвигал на последнем ЦК, мне доложили. Увы, в царской свите нашлись неглупые люди, надоумили… его свергнутое величество повторил, считай, эсеровскую программу. Это выбило у нас некоторые козыри…
— Но крестьян же наверняка обманут, Лев Давидович!
— Возможно. Но готовыми нам следует быть к обоим вариантам. В том числе и к тому, что не обманут.
— И что же тогда?
— Капитализм, мой дорогой Ян, не изменит свою природу. Он может пойти на временные уступки, но не более. Сейчас наша задача — сохранить партию, её боевые ячейки, актив!..
— Но ведь Сталин предлагает то же самое…
— Коба думает, что народ восстанет, как только белые займут Петербург и начнут вешать революционеров направо и налево. А я говорю, что скорее всего этого не случится. Что народу бросят кость, дадут какие-то поблажки… но суть кровавого режима не изменится. Коба надеется на «скорое выступление пролетариата», а я подобными категориями — «надежда» — не оперирую. Точный расчёт, Ян, точный расчёт! Сейчас мы в нём допустили ошибку. Возможно, выступление наше было и впрямь слегка преждевременным. Надо было дождаться утверждения «временных», дать этим идиотам развалить всё и вся и лишь после этого выступать. Что ж, мировая революция слегка откладывается. Но не более того!
…Александровцам не досталось и нескольких часов передышки. Едва Ирина Ивановна переписала всех красноармейцев, что решили остаться в первопрестольной, как на площадь прискакал взмыленный вестовой на столь же взмыленном коне.
Две Мишени разорвал пакет, прочитал, брови его сдвинулись.
— Александровцы! Слушай мою команду! Получен приказ… становись!
…Записавшимся бывшим красным бойцам второпях оставляли что-то вроде «мандатов», делились пайком. Федор без колебаний разломил краюху хлеба, протянул половину курносому парню, своему ровестнику.
— Спасибо, — искренне сказал тот.
— Да не за что… — Федор неловко развёл руками.
— Эх, и чего бились, народу сколь положили зазря, — вдруг вздохнул курносый. — Вот сделали б, как сейчас, сразу — так и никакой войны б не было!
— Всё в руце Божией, — только и смог сказать Фёдор, чувствуя правоту парня. — Вот теперь есть всё. И стрелять друг в друга не надо.
Парень кивнул.
— С Богом, тов… то есть господин прапорщик. Вот те крест, от сердца говорю!
— А что в «товарище» плохого? — встрял Севка. — Вот мы все тут — товарищи. Как же иначе?
— Вот и я мыслю, ничего, — согласился курносый. — А вот ещё…
Кто знает, до чего ещё договорились и в чём бы ещё согласились прапорщик-доброволец и мобилизованный в Красную армию крестьянский сын, но уже александровцы строились посреди площади, которая спустя некоторое время и в другом потоке реальности станет прозываться «площадью Трёх вокзалов»; казалось диким, странным и удивительным, что они могут вот так, в городе, что только что был вражьей цитаделью — строиться в шеренги, слушая боевой приказ, и не скрываться, и не прятаться, и все как-то словно вдруг, сразу и до конца, поверили, что здесь, в Москве — всё кончилось.