— Июнь на дворе, какой Санта Клаус? — закатила я глаза, раздражаясь на развеселившуюся подругу.

— Ну, может, сезоном ошибся, — пожала она острыми плечиками, обтянутыми светло-бежевой футболкой.

— Дождь! За окном был дождь! — с нажимом произнесла я, оборвав подругу и не дав ей тем самым начать развивать теорию, каким таким попутным ветром к нам в начале лета могло занести сказочного персонажа из западноевропейского фольклора. — И он падал снизу-вверх. А потом я попыталась выпить воды, а вместо неё в стакане оказалась кровь со сгустками.

— Бррр, — потрясла головой Ниса, снимая кастрюльку с плиты и разливая ароматный напиток по чашкам. — Может, это все последствия стресса? — и она начала перечислять всё, что свалилось на меня в последние недели: — Проблемы с отцом и его разгорающееся с каждым днем все сильнее желание увидеть тебя в подвенечном платье. Недавно вскрывшаяся правда о Максе, который с тех пор наворачивает вокруг тебя круги, словно изголодавшаяся акула. Руся оставила нас расхлебывать все то болото, которое она тут развела. У тебя просто психологическая перегрузка.

— Тогда получается, что у тебя тоже, — скривила я губы в подобии улыбки. — Потому что чудеса с зеркалом не я одна наблюдала.

— Да, — вынуждена была согласиться банши, ставя передо мной кружку с какао.

— Что — да? — даже не пытаясь скрыть раздражения, потребовала я ответа. — Да, у тебя тоже стресс или да, стресс тут явно не причем?

— Второе, — выбрала Ниса. — Но тогда что за мистика начала вокруг твориться? Лицо это в зеркале… Оно было черным, словно обугленным, как бывает у людей, погибших в пожаре.

Я до боли закусила нижнюю губу, разрываемая на куски от противоречивости чувств. Мозг кричал, что надо во всем тщательно разобраться, разложить всё по полочкам и проанализировать. Но эмоции были сильнее. Они рвались, как дикие звери с цепи, подстегивая одну конкретную мыль, остервенело бьющуюся в сознании, словно выброшенная на берег рыба — вся эта история закончится очень плохо.

— А что это вообще за зеркало? — спросила вдруг Ниса, с шумом отхлебывая из своей кружки. — Откуда оно взялось? У тебя же вроде другое было.

— Было, — с ехидцей кивнула я, выныривая из собственных мрачных предчувствий. — Да полегло, несчастное, в неравном бою.

— С кем? — брови подруги удивленно взлетели.

— С тобой, болезная! — прикрикнула я на подругу. — Не помнишь уже, как пуская пьяные пузыри, устроила в моей квартире погром?

— Когда? — моргнула Ниса.

— Когда Руся пыталась в чувство тебя привести, — ехидно прищурившись, напомнила я. — А ты была категорически против. И особенно тебе не понравился холодный душ. Вот ты и устроила бурный акт протеста, во время которого пострадала моя косметика и моё зеркало.

— Я все это разбила? — ахнула подруга, зажимая рот.

— Нет, только мою косметику, — ядовито ухмыльнулась я. — А на зеркале появилась трещина размером от сегодня и до завтра. Пришлось выбросить вместе с осколками от баночек с кремами, а на пустующее место повесить старое бабушкино зеркало.

— То-то оно показалось мне подозрительно знакомым, — пробормотала Ниса в кружку, подносимую ко рту. — Это случайно не то зеркало, которое висело в вашем старом загородном доме?

Мои глаза непроизвольно расширились.

— Ну, да. Изначально оно было большим и стояло в гардеробной матери дедушки. Но потом его зачем-то уменьшили, вырезав из большого зеркала одно поменьше и повесили в спальне дедушкиных родителей. Провисело оно там недолго, ровно до смерти прадедушки. Потом зеркало несколько раз перемещали и в итоге унесли в баню, что на участке за домом.

Упомянутый дом принадлежал родителям бабушкиного второго мужа. Когда отец дедушки скончался от сердечного приступа, а его мать слегла из-за смерти любимого супруга, вся семья, и я, в том числе, так как к тому моменту уже сбежала от отца, живя с бабушкой и её новым мужем, перебралась за город, чтобы легче было ухаживать за пожилой женщиной. Хотя назвать её так в лицо ни у кого язык бы не повернулся. Аристократка до мозга костей, единственная наследница старинного дворянского рода, она до самой смерти сохраняла ясность мыслей и острый ум. И даже, когда уже не могла ходить, продолжала держать себя в рамках воспитания, выглядя безукоризненно и благородно даже на смертном одре. Её сын, мой названный дедушка, был не таким, он пошел в своего отца, человека простого, но чрезвычайного умного, заслужившего статус профессора математики. Скорее всего, именно этим умом он и покорил сердце своей будущей жены, которая хоть и была по-женски мудра, но на многих привыкла смотреть свысока. Прадедушка не разбирался в бесчисленных столовых приборах, его не волновали правила этикета, он терпеть не мог все эти суаре, которые так любила устраивать его супруга и во время которых он, по большей части, прятался в собственном кабинете. Прадедушка ненавидел смокинги, считал самой лучшей одеждой на свете пижаму и при этом был до крайности рассеян. Постоянно терял свои очки, а потом долго и нудно искал по всему дому то, что лежало у него в буквальном смысле перед носом. Мог ходить в одном носке, потому что не нашел второй. И не расчесываться днями, не видя в этом смысла.

Увлеченный подтверждением очередной гипотезы, он порой забывал обо всем на свете — поесть, поспать, поздороваться с домочадцами. Как-то однажды он вышел в магазин за хлебом, а в итоге оказался в милицейском участке. Профессор забыл надеть штаны, перепугав не только продавщицу, но и нескольких впечатлительных старушек, которые голые мужские коленки не видели со времен сожжения Москвы. Но насколько бы математик не был странным и немного себе на уме, он любил свою жену так, как больше никого и никогда не любил. Она эта знала и ей этого было достаточно, чтобы мириться со всем остальным.

Смерть любимого мужа прабабушка перенесла очень тяжело и вскоре отправилась вслед за ним, тихо скончавшись во сне. Дедушка был этим не удивлен, как и остальные члены семьи. Все знали — супруги бесконечно любили друг друга. И всю совместную жизнь прожили с полным осознанием того, что если умрет один, то это станет концом для обоих. Моя бабушка называла это лебединой верностью. Дедушка, который всегда был реалистом до мозга костей и не питал лишних иллюзий даже в отношении собственных родителей, считал, что если его отец умер от инфаркта, то мать ушла из мира живых исключительно из женской вредности — не могла оставить мужа в покое даже на том свете.

Но как бы там ни было, дом за городом достался их единственному сыну, то есть, бабушкиному мужу, который долго в нем прожить не смог. На работу было ездить далеко и неудобно, много времени занимала развозка всей имевшейся в доме детворы по школам, кружкам и детским садам, продукты приходилось привозить из города, да и содержать двухэтажный дом старой постройки оказалось очень затратно. Но и продавать дом дедушка не хотел, все-таки, в нем прошло его детство и вся жизнь его родителей. Так и осталось стоять семейное гнездо, пустое и одинокое — зимой, и наполняемое оживлением и громкими разговорами с ранней весны и до поздней осени. Иногда, еще будучи школьницей, уезжая вместе с семьей обратно в городскую квартиру, я оглядывалась на удаляющийся дом, сидя на заднем сидении подпрыгивающей на кочках машины, и мне становилось грустно. Двухэтажное строение с запертыми окнами, опущенными ставнями и тяжелыми навесными замками на дверях виделось мне живым существом — брошенным, поникшим и грустным в преддверии очередной холодной, темной и одинокой зимы.

Последние несколько лет в доме жила семья моего дяди, бабушкиного второго сына. У него четверо детей, двое из которых — близнецы, вечно попадающие в различные передряги и обеспечивающие своим родителям нескучную жизнь. Так что, нынче домику некогда грустить. Шум, гам, топот, детский смех, ежедневные споры по поводу и без, а также периодически оглашающие окрестности возмущенные вопли и слезы, когда ломается очередная игрушка, не выдержавшая напора неугомонной детской энергии. Все это стопроцентная гарантия отсутствия спокойствия.