– Помилуйте, Валериан, дорогой, – заметил папа, – к нам в полк последние годы приходило почти полностью грамотное пополнение. Не все, конечно, но неграмотен из десяти едва ли один.
– Ах, Алексей Евлампьевич, не знаю ничего насчёт вашего пополнения! Вот что сам перед глазами имею, о том и речь веду. Знаете, какой у нас в школе контингент? И дети, и взрослые! Мальчишки, девчонки, мужики, бабы, даже старики!.. Неграмотные, необразованные, забитые!.. Давят их, не дают подняться, развернуться, сплошные кривды вокруг да несправедливости!..
– Да что ж вы горячитесь, Валериан, – миролюбиво (под маминым пристальным взглядом) сказал Солонов-старший, – разве ж я вам в укор что-то говорю? Работать в народной школе – благородное и нелёгкое дело. Низкий вам за него поклон – потому что мальчишки эти к нам в полк придут уже грамотными, а из грамотных солдаты куда лучше. А несправедливостей – их везде хватает.
– Нет, нет, господин Солонов, вы не понимаете! Не солдаты нужны России, а грамотные свободные граждане! Чтобы без нужды, без бедности, чтобы по справедливости всё было!.. – продолжал горячо спорить Валериан, и тут Феде стало откровенно скучно. Все эти разговоры были совершенно ни о чём. Что в Елисаветинске, что здесь – в его «возрасте» или классе, или отделении были и богатые, и бедные; причём отличники с двоечниками встречались и среди первых, и среди вторых. И потому Фёдору все эти разговоры о народном благе, что так любила вести старшая сестра Вера, успели надоесть хуже горькой редьки ещё до переезда в Гатчино.
Спор этот, похоже, не вызывал восторга и у Варвары Аполлоновны, метавшей на племянника огненные взгляды, и у мамы, точно так же взиравшей на папу. Лизавета тоже приуныла, сидела, ковыряя пальчиком скатерть.
– Мама, можно нам пойти? – поднялся Федя. – Нам с Петей и Лизой?..
Мама только рукой махнула – ступайте, дескать, не до вас. Судя по готовности, с какой подскочила Лизавета, она с Фёдором была полностью согласна, и это оказалось донельзя приятно. Даже Петя сообразил, что сейчас лучше убраться от взрослых куда подальше.
Однако уже на пороге Фёдор вдруг услыхал нечто, заставившее его замереть.
– Вот есть у меня в классе мальчик, – вещал студент Валериан, – Иосиф Бешанов. Беспризорник. Считайте, бродяга. Родители неведомо где, отец, по словам его – таборный цыган. Живёт по добрым людям. Способный мальчишка!.. Только ветер в голове. Так вот – летом ещё дело было – городовой его плетью отходил только за то, что бедняга в «чистые кварталы» сунулся!.. Разве ж это справедливость?.. Разве ж такое возможно было б при ответственном правительстве?
В гостиной стало вдруг очень тихо. У Лизаветы широко-широко распахнулись глаза.
– Иосиф Бешанов, говорите? – негромко сказал папа. – Знаю, знаю такового. Хоть и не лично. И Фёдор мой тоже с ним имел счастье познакомиться. Извольте взглянуть, сударь, на подбородок моего сына. Видите свежий шрам? Это ваш Бешанов на память оставил, свинчаткой. Он и его шайка окружили Фёдора, шестеро или семеро на одного. Счастье ещё, что рядом случились люди, офицеры, и обошлось лишь швами на лице, а не чем-то посерьёзнее.
Валериан сбился, покраснел. Сестра Вера захлопала глазами, глядя то на брата, то на студента рядом.
Понимая, что дело плохо, на выручку бросилась Варвара Аполлоновна, словно целый кирасирский эскадрон.
– Боже, боже, какой прискорбный случай! Анна Степановна, дорогая, я надеюсь…
– Ваш талантливый мальчик – шалопай и уличный разбойник!..
– Дети всегда дерутся… – попытался пролепетать Валериан, но папа уже поднимался, и лицо его не предвещало будущему студиозусу историко-филологического факультета ничего хорошего.
– Попади этот «талантливый мальчик» свинчаткой Фёдору в висок, и…
– Алексей! – возопила мама.
Варвара Аполлоновна бросилась к племяннику, но тот уже сам вскочил на ноги, пафосно воздев руку.
– Ах да! Я забыл! Слуги самодержавия всегда друг за друга!.. Ноги моей здесь не будет!.. Прочь, прочь отсюда! – И с этими словами он и впрямь ринулся прочь, в переднюю. Громко бахнула дверь, да так, что с потолка посыпалась побелка.
– Боже мой, боже мой… – повторяла побледневшая мать Лизы. – Бога ради, Анна Степановна, Алексей Евлампьевич, умоляю…
– Да что же вы, милостивая государыня Варвара Аполлоновна, – устало вздохнул папа, словно разом утратив весь запал. – Чем же вы тут виноваты?
– Мне так, так неловко! Боже!.. Простите меня, но мы откланиваемся. Лизавета! Идём. Не сомневайтесь, с Валерианом я проведу самую строгую беседу!..
– Как вам будет благоугодно, сударыня, – холодно сказал папа.
А Лиза, принявшаяся собираться следом за матерью, взглянула на Фёдора и, как ему показалось, тихонечко вздохнула.
В общем, первый отпуск, по мнению Фёдора, оказался безнадёжно испорчен. Петя Ниткин, однако, так не считал.
– Пироги здоровские. Чего ещё надо? – заявил он, и Федя невольно подумал, что порой друг его являет удивительное здравомыслие.
В воскресенье все отправились на службу в собор. Сестра Вера имела вчера крупный разговор с папой в его кабинете за закрытыми дверями, откуда вылетела вихрем, «аки фурія гнѣвная», к завтраку не вышла, а сейчас и вовсе тащилась с глазами красными, словно всю ночь не спала.
Отец тоже был мрачен, мама поглядывала на него со страхом, однако обещания своего полковник Солонов не забыл.
– Ѳеодоръ Алексѣевичъ! Прошу ко мне в кабинет.
– Дорогой, – взволновалась было мама, но папа лишь покачал головой.
– Я кое-что обещал нашему сыну. Один разговор. Полагаю, что время для него уже настало.
Нельзя сказать, что Федя зашёл к отцу, аки капитан «Кракена» в занятый красномундирниками порт. Коленки, конечно, не дрожали – не с чего им дрожать, оценки в корпусе были хороши (хоть и не так, само собой, как у Пети Ниткина по физике, как у Лёвки Бобровского по языкам или Севки Воротникова по гимнастике), так что бояться было совершенно нечего.
На первый взгляд.
А на второй…
Тот рассказ Костьки Нифонтова. От которого осталось такое мрачное послевкусие, словно чего-то дурного наелся: и голову кружит, и в животе неприятно.
В кабинете у папы царил идеальный хаос. Так его называла мама – «τέλειο χάος» по-гречески. Ничего не вытягивалось по струночке и не равнялось по линеечке, как у Пети Ниткина. Бумаги собраны небрежными стопками, книги со множеством закладок угрожающе поднимались знаменитыми Пизанскими башнями; крупная карта Гатчино и окрестностей вся утыкана разноцветными флажками; на письменном столе чернильный прибор, ручки, карандаши, точилки, пресс-папье и офицерские линейки все лежат вроде бы как попало, но каждая вещь – под рукой.
Папа сел в кресло, поманил Фёдора. Достал из тубуса карту, расстелил, придавив грузиками.
«Сраженiе при Мукдене», – прочитал Федя.
– Ну что, брат Ѳеодоръ Алексѣевичъ, говорил с тобой Нифонтов-младший?
У Феди в зобу дыханье спёрло, как у той вороны, только отнюдь не от похвалы, а от волнения.
– Г-говорил, папа…
Солонов-старший кивнул. Взял остро отточенный карандаш, склонился над картой.
– И рассказал он тебе, как я, жестокий и бессердечный человек, погнал батальон его отца на верную гибель, желая, очевидно, выслужиться?
У Феди по-прежнему стоял ком в горле, так что он просто кивнул, но сил на это понадобилось, словно на покорение горы Килиманджаро.
– Полк наш стоял вот тут. – Остриё карандаша, словно снаряд, вонзилось в карту. – На северном берегу реки Хуньхэ, у селения Киузань. Японцы пытались устроить нам Канны, окружить нашу армию, как пруссаки французов под Седаном. Именно у Киузани генерал Куроки и его 1-я армия прорвали наш фронт. Удар был нацелен так, чтобы отсечь все наши силы, оборонявшие Мукден, перерезать железную дорогу, окружить и пленить штаб вместе с командующим. Стоять на месте – нельзя; японцы умело создавали численный перевес, смело маневрировали силами, наше же командование… – отец вздохнул, – растерялось. Маршал Ояма играл рискованно, вновь, как и при Ляояне, растягивал и растягивал свои силы, ослаблял центр, его крылья расходились всё шире, пытаясь охватить нам фланги, и командиры наши, увы, предпочитали отход решительной контратаке. Так вот, Федя, после того, как нас сбили с северного берега Хуньхэ, дело стало дрянь. Задержать противника требовалось во что бы то ни стало, а для этого нужно было атаковать, самим угрожать японским флангам, чтобы они б останавливались, теряли бы время, попадали к нам в огневые мешки.